Фридрих Незнанский - По агентурным данным

Я мчался за ними как на самых главных в своей жизни скачках, впервые в жизни молясь неведомо кому о помощи: догнать, перехватить, спасти.

Но, видно, каждому по его вере. Меня нагнала полуторка с солдатами НКВД. Выстрелами они перебили лошади ноги, я упал, на меня навалились несколько человек.

Ничего хорошего не получилось…

Конечно, я не спал всю ночь. В изоляторе было относительно тепло, во всяком случае, температура была плюсовая. Мне кажется, никто из нас не спал. Но никто и не разговаривал. Только старичок продолжал тихо молиться.

Что касается меня, я испытывал громадное облегчение. Значит, молитва моя услышана, думал я. Прошло всего три дня, после того, как я получил письмо от своего старшего товарища, старика Голуба. Письмо, в котором не было названо ни одного имени, но в котором я понял каждое слово, и все то, что стояло за неровными, мелкими буквами, написанными рукой Михалыча. Марина должна родить! Я подсчитал, это было не сложно — ведь я был в отпуске всего три дня, следовательно, она должна родить вот-вот, со дня на день. Это если все пройдет благополучно — ведь врачи беспокоятся за нее. И дело не только в медицине. Марина, дочь «врага народа», была еще и гражданской женой другого «врага народа». Еще на следствии меня спрашивали о ней: был донос и оттуда — Ребров, безнадежно влюбленный в Марину, решил отомстить таким вот способом. Разумеется, я ни слова не сказал — но для них это было не важно. Все эти месяцы, когда мозги хоть чуть-чуть отогревались от лютого мороза, мысли мои были там, рядом с Мариной. Вестей от них не было, и я подозревал самое худшее. А вышло все так замечательно! Михалыч, благородный, отважный Михалыч заслонил ее собой, женился на ней, чтобы отвести ее от удара. Ее и моего будущего ребенка! Только бы роды прошли благополучно, только бы она справилась, любимая моя! Только бы у нее было молоко, для младенца так важно, чтобы у мамы было молоко! Моя жизнь лишком малая плата за две самые дорогие для меня жизни — настоящую и будущую. Но больше мне нечего предложить.

Еще я вспоминал следствие. Не было ли сказано мной хоть что-нибудь, что могло повредить моим друзьям? Во время многочасовых допросов, испытания «подсадными утками», жестоких избиений, пыток светом в глаза, голодом и жаждой и бесконечным, бесконечным количеством бессонных ночей, когда мозг тупеет, плавится, превращается в огромную вязкую массу, которая, кажется, вот-вот начнет вытекать чрез уши, рот, ноздри. Когда сам себе кажешься некой хлипкой субстанцией, которая не имеет никакого отношения к человеку по имени Егор Хижняк — выдержал ли я тогда? Но я выдержал, иначе пытки прекратились бы. Я не сказал ни одного лишнего слова, не подписал ни одной их вонючей бумаги. Видимо, Игнатьев все же боролся за меня. Иначе меня шлепнули бы еще в тюрьме. И, видимо, теперь дошла очередь и до него, моего командира. И приговор ему стал приговором и мне.

Следователь — громила Кощеев, что интересно — это его подлинная фамилия — изнывал от желания шлепнуть меня собственноручно.

Возможно, на их месте я поступил бы так же. Слишком много было против меня: из мелочей — донос Ребро-ва, в котором говорилось, что гражданин Хижняк в разговорах с посторонними лицами (это Михалыч-то постороний?) разглашал сведения, составляющие военную тайну, а именно место своей службы. Что ж, было такое. Кроме того, вышеуказанный Хижняк вступил в половую (так и было написано!) связь с дочерью врага народа Тереховой Мариной Сергеевной… Это я отрицал категорически.

Но это были цветочки, так мелочевка. Разговор по существу начинался с лейтенанта Орлова, немецкого выкормыша Мартина Фегеля, который, что теперь совершенно очевидно, являлся двойным агентом, и летал в Берлин с секретной миссией — получить новое задание от своих хозяев. А Хижняк покрывал его, давал расписки, поручался за Орлова-Фегеля своей офицерской честью. Да какая же может быть честь у такого ублюдка? Сам ведь подавал рапорт Игнатьеву, просился в отставку. Знал, что совесть не чиста, чуял близкий конец, паскуда!

И удары сапога по голове, по почкам, по лицу.

А во Львове? Группа была послана, чтобы ликвидировать и обезвредить руководителя диверсионной группы Курта Домбровски. И что же? Где Домбровски?

Вот какое задание получил Орлов-Фегель в Берлине: обеспечить отход Домбровски на запад! Прикрыть его! Что тот и сделал! А Хижняк позволил сбежать и Домб-ровски и своему подельнику Орлову-Фегелю. Орлов был залит кровью? Убит? Чушь! Маскарад! Где труп? Трупа никто не видел! А зачем же сам поскакал за ними? Чтобы спасти? Кого? Труп Орлова? Да ты сам, вражья морда, слышишь, что ты лепечешь? Ты сам пытался скрыться! Да таких уродов, предателей Родины, надо вешать за яйца!

И снова удары, удары, удары.

Что я мог возразить? Что Чиж оказался слишком молод для такой войны. Что фронтовая дружба выше и больше рассудка. Что повторись все сначала, я бы снова помчался вслед за залитым кровью Чижом. Но он мертв. Иначе они нашли бы его, приволокли, даже чуть живого. Что стало с Олегом? Я ничего не знал о нем.

Бьющая фонтаном кровь из его плеча — это последнее, что я видел. Что ж, мои дорогие товарищи, мои верные друзья!

Если вас нет в живых, и если правда то, о чем молится сидящий рядом старичок, мы увидимся в другом измерении и, возможно, если нам простят наши грехи, обретем покой.

В пять утра нас вывели из камеры, построили в тюремном дворе, а в пять двадцать пять 10 марта 1946 года меня, Егора Хижняка, не стало.

…Марина Терехова вскрикнула, открыла глаза.

Только что ей приснился Егор. Он не снился ей ни разу с тех пор, как они расстались. Как ни просила она его прийти к ней хотя бы во сне, он не приходил. А сейчас он был с нею рядом, и это видение было настолько реально, что она вспомнила запах его волос! Она спала, а он присел на край ее постели, гладил ее волосы, круглый ее живот, который натягивал простыню. Он говорил, что был с нею очень счастлив, что благодарен за каждый миг, который они провели вместе. Что она должна держаться! Что сына можно назвать Егором, ему будет это приятно.

— Откуда ты знаешь, что будет сын? — спросила она.

— Я теперь многое знаю… Он будет серьезным, он станет ученым. Он будет твоей отрадой и утешением.

— А ты? Где же ты? Когда ты вернешься?

Но он не ответил, он поцеловал ее в губы, и она чувствовала вкус этого поцелуя — прохладный, успокаивающий поцелуй. И исчез.

Марина села в кровати и закричала. Из соседней комнаты послышался голос Михалыча.

— Что? Что с тобой, дочка? — всполошился ее законный муж.

— Сколько времени? — Она пыталась отыскать часы на ночном столике, но никак не могла их найти.

— Полшестого утра, девонька. Да ты спи, рано еще!