Фридрих Незнанский - Мировая девчонка

А это прошел Хавский Толя. У него мать — уборщица в школе. Он стесняется, говорит с ней грубо, а сам, наверное, переживает, потому что Люся видела, как он зимой, по вечерам, когда мать заканчивала работу, прибегал за ней, чтобы проводить домой. И не такой он уж злой и грубый, как хочет казаться.

Генка Панкратьев. У него отец — большой начальник, на машине в младших классах привозил сына в школу, а тут идти — два квартала. Вот он и был такой — до восьмого класса. А сейчас изменился, нормальный стал, чего попросишь, поможет.

И вот так — фактически обо всех. Так кто же тогда обещал ей «башку проломить»? Хорошие мальчики? Или она совершенно зря рассчитывает на то, что все они нормальные и по-доброму к девочкам относятся? Не мало ли этого для более справедливых оценок своих одноклассников? Люся настаивала, что нет, достаточно. А кто избить обещал, она и сама не знает, говорили по телефону, голос изменили специально. Что же касается одноклассников, то они, в общем-то, напрямую ей не угрожали, это больше мамины страхи. А разговоры на эту тему были. Какие? Надо вспомнить…

Но вспомнилось Люсе немногое, и в том же, позитивном плане.

«Справедливый» Коля Машинский, это уже после Люсиного разговора в кабинете директрисы, когда та на нее давила, чтоб отказалась от приглашения во Францию, сказал ей по-приятельски, без всяких задних мыслей:

— Люська, слышь, ты бы не брыкалась, что ли? Чего тебе эта Сорбонна? Ты ж толковая девчонка, и голова у тебя на месте. Все, что тебе в том колледже скажут, ты выучишь здесь и сама. Еще и умней будешь. А Платошкин папаша жить тебе нормально не даст. Он не понимает, что деньги — это не все в жизни.

— Ты со мной говоришь, как с ребенком, — возразила ему Люся.

— Угадала. И оставайся такой подольше. Не спорь, откажись, в жизни есть и еще будут у тебя вещи и события гораздо важнее. И ты сумеешь им противостоять. Но только позже, а сейчас тебе никто не поможет. Крысова сильнее. Жизнь испоганит, как она это здорово умеет делать. Пожалей мать.

Крысовой ученики между собой называли директора школы Кросову Аллу Максимовну.

Вот такой был разговор.

— И что ты решила? — спросил Турецкий.

— Маму жалко, но мне хотелось бы побороться. Неужели Колька действительно прав, и надо подчиняться обстоятельствам?

— А другие ребята как смотрят на это дело?

— Хавка — слабый, и он на побегушках у Платошки. А тот и не замечает, что унижает приятеля. Так, в порядке вещей. Хавка первый и сказал, что у папаши Платошкиного полно приезжих всяких на стройках, которые и за небольшие деньги отлупят, кого им прикажут. Если не хуже. И не найти виноватых, они все на одно лицо, особенно те, что из Средней Азии.

— Предупредил, значит?

— Ну… да, наверное.

— А ты?

— Я пока не отказалась.

— А другие ребята?

— Да все примерно одно и то же говорят. Предостерегают. Сами, конечно, не угрожают, им-то незачем, все равно не светит, но намекают, что бывает с теми, кто упрямится и не слушает сильных. Противно, дядя Саша.

— Ну, о предложении Базыкина-старшего, чтобы ты притворилась больной, а он якобы оплатит твое лечение, я уже слышал. Оно исходило от кого конкретно?

— Классная мне предлагала. Говорила, будут большие деньги, но сумму не называла.

— А ты согласилась бы, если б знала, что сумма действительно большая?

— Дядя Саша, а почему у нас все должно обязательно продаваться? Сколько можно?

— Согласен с тобой. А эта классная ваша, она как, ничего тетка? Или вы ее не любите? В смысле, не уважаете?

— Да она сама-то как раз ничего. Не злая. Только боится всего. Крысова у нас на дух не принимает самостоятельно мыслящих. А у Гориной — двое детей. И она без мужа. Поневоле, наверное, приходится слушаться.

Турецкий удивлялся точным выводам этой девочки. Мировая девчонка, что говорить? Он там, у матери, еще при первой встрече, так Люсе и сказал. Ты — мировая девчонка и постарайся оставаться ею столько, сколько можешь. А получилось прямо по Кольке-«справедливому». Значит, не один он так думает…

— Люсь, а тебе было бы очень обидно, если бы вместо тебя поехал Платон Базыкин?

— Вот если б Коля, я бы и не возражала. Или Генка, у него хорошие языковые данные. Только Генкин отец и сам может его отправить куда угодно, в любой колледж. А Платошке-то — зачем? Это же бред! Не станет он там учиться. Там же именно учиться надо. Или унесется, сломя голову, чтоб только подальше от папаши своего крутого! Да у нас же все знают об этом, дядя Саша. А он мечтает поступить на подготовительные курсы при МАДИ. Поэтому я и считаю, что все угрозы в мой адрес — это чья-то бредовая выдумка. Ну, пусть попугают, если им нравится. Не станут же убивать из-за этого?

«Ах, девочка, девочка… — огорченно думал Турецкий. — Как для тебя все ясно и просто! Кабы мне твою уверенность… Нет, тут далеко не все так примитивно, как тебе кажется… А за что убивают у нас, дай тебе Бог узнать как можно позже. И не на примерах твоих близких…»

— Меня другое очень беспокоит, дядя Саша…

— Что именно?

— Я за маму свою боюсь.

— Это почему же? Разве есть причины?

Турецкий предполагал, о чем может подумать девочка, но хотел услышать это от нее самой: головка-то у нее «варит» в правильном направлении. Однако он уже замечал, что, высказывая свое мнение по поводу тех или иных событий, она невольно упускает то, что представляется ей как будто неважным. Не понимая в силу своего не столь уж и великого возраста, ну, и жизненного опыта, естественно, что в отдельных, якобы незначительных мелочах и может гнездиться главная для нее опасность. Которая внешне вроде бы незаметна, но она-то есть, вот в чем беда…

— Не знаю, дядя Саша, явных причин вроде бы нет. Но у меня складывается такое ощущение из всех разговоров вокруг Франции, что где-то этот вопрос уже решен, а мое несогласие — это мелкое препятствие, которое легко отодвинуть в сторону.

— Это каким же образом? И где решили твой вопрос? Что тебе известно?

— Да в окружном департаменте и решили… Там же Базыкин — свой человек. Все эти реконструкции и ремонты вне всяких очередей — это его рук дело. И он считает, что все теперь ему прочно обязаны. А тут какая-то сопля, — она усмехнулась, — его не слушается! Прохор, ну, Володька наш, так и сказал: «Подотрут тобой, Маха, и оглянуться не успеешь. А тебе это сильно надо? Напрягает, что ли?»

— Ну, Прохор — мне понятно, это хулиган Прохоров, да? А Маха?

— Так я же — Махоткина. А Маха — короче.

— Ну, что ж, я смотрю, хорошие у тебя друзья: все предостерегают, а вот помочь что-то никто не торопится?

— А что они могут и зачем им, дядя Саша? По логике вещей они правы. Да и какая от них помощь? Я за маму боюсь.

— Ты это уже говорила. Но — почему? В чем причина? Сильно волноваться будет? Со здоровьем у нее плохо?