Фридрих Незнанский - Мировая девчонка

— Нет, тут другое… Не знаю, может, я все насочиняла — у меня есть такая манера: выдавать придуманное за действительное.

— Интересно. Так что?

Турецкий почувствовал, что, возможно, сейчас и должно прозвучать то самое главное, о чем девочка не решалась до сих пор говорить. Тем более дома, при матери.

— Ну, сами представьте, — рассудительным тоном взрослой женщины заговорила Люся, — после всех явных и мнимых угроз, после предупреждений Крысовой и классной, разве решится кто-то… к примеру, избить меня? Чтоб я потом долго лечилась и никуда не могла уехать? Всем же сразу станет понятно, от кого исходили угрозы, правда? И кто организовал это дело, кто в нем заинтересован. А это, вы сами говорите, уголовное преступление. Так захочет ли рисковать Базыкин своей репутацией до такой степени? Известно ведь уже и в департаменте, и у нас в школе, чего он добивается! Нет, я уверена, меня трогать не станут. И мстить будут не мне, а маме, вот кому. Дядя Саша, я и кино смотрю, и в телеке видела, и представляю себе, как нечаянно какая-нибудь машина вдруг сбивает человека, от которого хотят избавиться. Вы и сами, наверное, знаете. И тогда вопрос с моей поездкой будет решен в один миг и окончательно. Если с мамой случится даже небольшое несчастье, если она пострадает, пусть и несильно, я же никуда не поеду. Это понятно даже Платошке! Я останусь с мамой, и ее ни за что не брошу. А они наверняка об этом знают.

«А девочка-то мудрей, чем я думал, — сказал себе Александр Борисович, стараясь оставаться спокойным и не высказывать своего восхищения. — Ах, молодчина! Ведь она же абсолютно права…»

— С мамой говорила об этом?

— Боюсь…

— Но почему?! — вот этого уж никак не мог понять Александр Борисович.

— Если я вам скажу, что моя мама излишне доброжелательна к людям, причем ко всем, вы мне поверите?

— Не знаю, возможно… Но у меня как-то не создалось такого впечатления.

— Вот-вот, она умеет обманывать. Делает вид, а сама вздрагивает каждый раз от страха, чтоб о ней не подумали, будто она кому-то может не поверить. Или настоять на своем. Или поругаться, что уже совсем невероятно. Не говоря о том, чтобы причинить какой-нибудь вред. Она у меня не от мира сего, дядя Саша. Вот такая уродилась, понимаете? Добрая, умная, доверчивая… А вспылить она может только на меня, потому что я до сих пор для нее — ребенок, который ничего не понимает в жизни. И я действительно так и не могу представить себе, что ее подвигло разрешить мне самостоятельную поездку во Францию? И не на день, не на месяц, а на целый год! Это просто невероятно… По-моему, она сама уже испугалась своего решения и будет делать все, чтобы я никуда не уехала. Тем более, когда еще и угрозы со всех сторон. Ну, вот такая она у меня. После смерти папы она стала совсем беспомощной. Хотя они много ссорились, я знаю. Несколько раз расходились, пока окончательно не порвали отношений. Это все происходило из-за его неудач в последнее время, он сильно переживал, стал выпивать, чтоб заглушить, наверное, свой стыд перед нами. Но мы его старались понять, мама утешала, а он кричал. А когда я защищала маму, он срывал злость на мне. И тут мама не выдерживала… Это был какой-то заколдованный, нескончаемый круг, дядя Саша. И в конце концов оказалось, что для папы наше сочувствие было больше ядом, чем надеждой на спасение. Но он был все-таки жив, пусть находился и не с нами. И не появлялся, и почти не звонил, никем из нас не интересовался. Но само его присутствие в этой жизни маму, очевидно, вполне устраивало. Вам трудно, наверное, понять, да? Мне и самой очень нелегко было, пока я не разобралась, что к чему, — с грустинкой в голосе как бы подвела она итог.

Турецкий не мог поверить, что слышит подобный вывод, в сущности, еще от ребенка. Вот уж, что действительно невероятно…

— А знаешь, Люсенька, — он внимательно посмотрел на девочку, чтобы не упустить из внимания возможную ее реакцию, — мне почему-то не показалось, что мама твоя такая уж слабая женщина. Тебе, конечно, виднее, ты постоянно за ней наблюдаешь. Но мне она беспомощной совсем не кажется. Наоборот, по-моему, она как-то даже нарочито собранно держится. Или я ошибаюсь?

— Думаю, что нет.

— Но тогда чем же объяснить такое противоречие?

— А это она с вами, дядя Саша. Вы человек новый, вот она и концентрирует свое внимание, чтобы не выглядеть совсем уж беспомощной в ваших глазах. Она ж вот так, близко, почти не сходится с людьми. А вы, как я вижу, пришлись ей по душе. Сумели установить душевный контакт. Потому она и хочет казаться перед вами решительной и мужественной. Но долго не сумеет, уж природа возьмет свое, и мама вернется в обычное состояние. Опять начнет ходить через калитку. А вы и сами очень скоро заметите в глазах ее полнейшую растерянность и беззащитность… Ну, прямо такая растеряха беспомощная, что просто ужас!

— Да-а? — с некоторым сомнением протянул Александр Борисович, тщательно скрыв ухмылку.

Чего-то ему не верилось. Да и порядок в квартире у «растеряхи» был почти идеальный — для ее жизненных условий. И все — чинно, как говорится, и благородно. Но это — совсем другое. А из собственного опыта уж он-то отлично знал, какие чувства испытывает мужчина, когда женщина, которую все считают беззащитной, растерянной и беспомощной, вдруг вспыхивает в его объятьях ярчайшим пламенем и творит, казалось бы, ну, совершенно невероятное… уму непостижимое.

— Интересно… Но ведь она же преподаватель. Да и философия — наука непростая, не каждому по сердцу. И как же с таким характером Дина Петровна справляется со студентами? Уж мне-то точно, а тебе, я думаю, тоже, хотя бы и отчасти, известно, что это за публика?

— Они ее обожают.

— Да-а-а?! — снова, но уже с изумлением протянул Турецкий. — А причина?

— Мама охотно вникает в их проблемы, искренне сочувствует и никогда не ставит плохих оценок. А они, тем не менее, стараются не пропускать ее «пар». Без острой необходимости. Которая ей всегда так понятна, улавливаете? — улыбнулась Люся.

— Фантастика… — пробормотал Александр Борисович.

— Все это было бы хорошо, дядя Саша, но я не знаю, как она здесь будет одна, без меня. Если я уеду. Понимаете, именно этот вопрос сейчас и является для меня самым главным. А остальное — решаемо, как смешно сказал вчера Филипп Кузьмич. Он, правда, такой сильный, что может одним пальцем человека покалечить?

— Только не проси его показать, — засмеялся Турецкий.

— Почему? Он неправду сказал?

— Нет, дорогая моя, просто мне хотелось бы надеяться, что ты — не столь кровожадна.

— Да, тут задумаешься… — Люся засмеялась, а потом медленно, с сомнением покачала головой.

Они еще немного поговорили, а время, между тем, подводило собеседников к началу школьных занятий. И как ни жаль было прерывать эту своеобразную исповедь Люси, разговор надо было заканчивать. Александр Борисович сказал, что проедет немного вперед, чтоб не «отсвечивать» тут, напротив калитки, за которой наверняка наблюдает охранная камера слежения. Там, немного подальше, Люся выйдет из машины и вернется к школе. А в конце занятий за ней подъедет Филипп Кузьмич. Наверное, на этой же машине. Но Люсе обращать на него внимание не следует. Он сам знает, что надо делать. А вот что касается ее соображений относительно мамы, то за это Александр Борисович просто обязан объявить девочке особую личную благодарность. И, разумеется, теперь за Диной Петровной он будет лично смотреть, чтобы ненароком чего-нибудь, в самом деле, не произошло.