Фёдор Быханов - Алый снег Обервальда

– Нам здесь такой гладиатор нужен, чтобы и след подозрения не сыскали, – в ином разговорном ключе, но с прежней долей блатных слов, имея в виду мнимого самоубийцу, продолжил худой. – Иначе не свалить нам в итоге, верного мокряка на суицид.

В свою очередь тот, кто лежал у них под ногами и оком вёлся спор, всё ещё не мог прийти в себя от петли. Он дышал тяжко, со свистом, издавая из-под кляпа протяжные стоны.

Только и в этом положении, судя по всему, обречённый понял быстрее подручных исполнителей воли худого авторитета истинный смысл всего того, что только что произнес пахан. Потому, что, уже не так яростно, как прежде, подавал признаки жизни.

И вообще, пленник, лежавший в простынях на полу, как будто умерил свой прежний пыл сопротивления, с некоторым трудом, но всё, же уяснив для себя только что «ботаное» вожаком.

Зато главарь, как всем тут же стало ясно, человека, связанного по рукам и ногам, названного только что гузырём, в расчет вообще не брал. Ему было важнее тут же, не отходя «от кассы», проучить непутёвых помощников. Ради чего он готов был, возможно, пожертвовать даже драгоценным временем, выделенным камере на расправу.

Но так продолжалось недолго. Совершенно внезапно, не делая перехода от одного настроения к другому, худой перешёл с прежнего громкого крика на чуть слышный шепоток.

Извлекая главное условие из-под своих оскаленных, коричневых от чифиря, острых зубов, он на распев произнёс:

– Полоса должна быть, обязательно, – для понятливости и про блатной жаргон забыл, желая достичь цели. – Должен остаться чёткий след от петли на шее.

Мудрёные слова, для пущей наглядности, были тут же им лично и проиллюстрированы, к тому же довольно красноречиво – ребром ладони по хрящеватому, гладко выбритому кадыку.

Очень даже решительным жестом из тех, про какой в этих местах говорят, что, мол, на себе «мокруху» не показывают.

Только худому оратору сейчас было вовсе не до того, как на него со стороны посмотрят остальные.

– Иначе никак не повесить краснопузым сопли на уши, – продолжал он своё, несколько мудрёное для других, поучение. – Должны мы сейчас сделать всё так, мол, тут сокамерники не причем.

И изобразил благостное выражение на лице, как будто перед ним стоит вертухай, а не убийца с обрывком удавки:

– Даже и не слышали сквозь сон, гражданин начальник, как он рвал паруса и давился через шпонку…

Слушатели теперь и между собой не спорили, не говоря уже о возможных возражениях авторитету, прекрасно понимая, что заботится он именно о них самих. Ведь от своего личного участия в происходящем на бетонном полу он-то отгородился надежнее некуда:

– Потому, что не было его здесь никогда и обратное не докажешь!

Да и как иначе, прекрасно знали подручные, что для всех остальных, не посвящённых в события, происходящие с ними, якобы в другом крыле изолятора худой басино давно «ухо давит». Спит, мол, после «отбоя» в своей, полностью избавляющей от общения с внешним миром, одиночной камере в конце коридора следственного изолятора.

Оттуда, на самом деле, к ним, он пришел только что, буквально с началом осуществления покушения.

При этом без каких-либо помех миновал все решетчатые и прочие «с глазками» двери. Да и что было париться самому, когда их замки перед важным заключённым ловко открыл продажный каклюшный – нёсший смену в эту ночь на объекте, сотрудник следственного изолятора.

После чего, уже совсем незаметно, этот прапорщик внутренней службы, больше привыкший к другому воровскому подобному «титулу» – вертухай, исчез отсюда. Но не далеко протопал, а лишь затем, чтобы занять самое удобное место, встав на стрему у поворота в это крыло СИЗО.

Так, с помощью дежурного контролёра, купленного когда-то давно и за дорого, авторитет и мог выполнить сегодня то, что от него потребовали «с воли». Вот и выходило, что траты на подкуп, выделенные из «общака» были не напрасными и совсем не случайно, а для личного контроля над всем процессом «укорачивания языка», басино появился здесь в точно намеченный срок.

Пришёл ни раньше, ни позже, а именно тогда, когда эти два непутёвых бесагона, предварительно оглушив, уже проворно опутывали простынями свою бутузую жертву.

Но дальше у них процесс разладился. Петли рвались одна за другой. Вот и пришлось вмешиваться в него, более опытному в таких делах, настоящему мастеру «затыкания не нужных ртов», каким на деле был пришлый в камеру.

Его советами пренебрегать было опасно даже самим нынешним палачам, потому они преданно слушали, что им говорит, и как даёт распоряжения гость в их камере, чтобы выполнить всё в точности, как будет велено.

– А сейчас, отчини ему, пожалуй, паяльник, – категоричным тоном велел басино, проявляя тем самым свою незаурядную предусмотрительность. – Позволь немного подышат, этой плешивой паскуде.

И добавил, оправдывая сам себя в глазах остальных:

– Не то, как бы ни дал, прямо сейчас, околеванец, дуба, не откинулся до поры, до времени!

И еще раз разлепил тонкие «в ниточку» губы для очередной команды, предназначенной не только для подельников:

– Фраер, надеюсь, все понял?

Злорадно ухмыляясь прямо в лицо несчастного, он высказался ещё страшнее, давая тому понять, что всякое сопротивление бесполезно и лишь обернётся дополнительными страданиями.

– Небось, не запоешь для шухеру?

Тот лишь бессильно вращал глазами, пытаясь привлечь внимание своего главного палача, вошедшего, между тем, в самый настоящий раж.

– Да и кто поможет? – злое лицо приобрело выражение, способное навести страх на самого смелого и мужественного человека, а не только такого, кто уже был готов бросить всё на волю судьбы. – Попробуешь заорать, лишь исчавкаем с долгими муками, а так – чик и готово!

Гостю из другой камеры и теперь перечить здешние «аборигены», и в малой мере не посмели. Освободив рот, лежащего под ним сокамерника от, заслюнявленного, изжеванного, в ходе борьбы за жизнь, бумажного шара, жестокий урка нашел ему иное применение.

Метко выбросил липкий «снаряд» в другой конец камеры. Где этот былой кляп из рулона мягкого туалетного пипифакса, не подвёл меткача. Сделав дугу, попал прямо в центр «эстрады», где хлюпнул в ржавой воде канализации.

Такое меткое название «эстрада», и здесь, как и в других камерах, вполне подходило железному унитазу, зацементированному в небольшое возвышение справа от входной железной двери.

Сама дверь была в тот момент не только плотно прикрытой, но и оказалась с тщательно задвинутым, с надзирательской стороны, смотровым глазком. Что позволяло, всем троим устроителям, расправы чувствовать себя в закрытом помещении вполне свободно и безнаказанно.