Владимир Лорченков - Копи царя Соломона

Это таксисты кишиневского аэропорта.

Когда мимо них кто-то проходит, они бросают, не поворачивая головы:

– Такси, такси…

Если прибывшего никто не встречает, он останавливается на секунду, и в этот момент мужчины моментально вскакивают, окружают его и буквально волокут к машине. Натали видит все это, медленно двигаясь через толпу, и, вежливо уклонившись от встречи с очень толстой молдаванкой, которая несется с раскрытыми объятиями, попадает наконец к выходу. На улице вновь глубоко вдыхает и смотрит по бокам с любопытством. Останавливается у проезжей части, – это метров на 20 ниже – и ждет автобус. Пикает мобильный. На экране появляется эсэмэс-сообщение:

«Remember dochia!

No drags.

No niggas

No moldavans

Your papka»

Девушка улыбается и, покачав головой, поднимает руку.

Автобус отъезжает, и мы видим, что дорога снова пустеет.

Больница Нью-Йорка. Мужчина – отец Натальи – лежит с закрытыми глазами. Потом очертания всего, что происходит в палате, становятся смазанными. Мы как будто видим все глазами отца Натальи, которые полуприкрыты. Какие-то фигуры двигаются, какое-то черное пятно двигается навстречу белому, какое-то ёрзание. Глухие голоса, женский и мужской. Говорят на английском, поэтому идут титры:

Женский: О, милый, не так быстро, он же здесь.

Мужской: Лапа…

Женский: Мне так нравится, когда ты называешь меня «лапа».

Мужской: Я прочитал это слово в книжке нашего выдающегося писателя Мейлера.

Женский: Он так называл свою «лапу»?

Мужской: Ну, правильнее «своего», так обращался к своему любовнику один гей-американец. Но это неважно, главное-то чувства. Как писал великий Вудхауз…

Женский: Вау, мне так нравятся интеллектуально развитые мужчины…

Мужской: Меня заводит, когда ты говоришь «вау», моя белая цыпа.

Женский (требовательно): Лапа, ниггер, лапа.

Мужской (томно): О-о-о-о….

Женский голос явно принадлежит матери Натальи. Женщина определенно почувствовала себя одинокой и решила наладить личную жизнь. Картинка то становится почти ясной, то снова плывет: понятно, что отец Натальи пытается открыть глаза пошире.

М:…не проснется, я ему лошадиную дозу вколол.

Ж: А он?..

М: Ну, в принципе, может и слышать.

Ж: Хи-хи.

М: Белая сучка.

Возня, шорохи, ритмичные шлепки. Отец Натальи мычит. Шлепки становятся все чаще, мужчина и женщина начинают пыхтеть, пыхтят все громче. Отец Натальи хрипит и мычит, пытается разлепить глаза. Любовники пыхтят все громче. Потом вдруг молчание.

– Арановски? – спрашивает резкий мужский голос.

– Черт, что это с говнюком? – говорит другой.

– Кажется, бутонифонал, – говорит первый голос.

– Вот дерьмо, – говорит второй.

– Не ругайся, – говорит первый.

– Слушай, не учи меня, – говорит второй.

– Нас, евреев, все учат, – говорит второй.

– ООН, Евросоюз, ПАСЕ, Совбез, – говорит он.

– Заткнись, – говорит первый.

– Папа римский, общественное мнение, Саркози, блядь, – говорит второй.

– Еще и ты, засранец, будешь меня учить, – говорит второй.

– Да забейся ты! – говорит первый.

– Дай ему что-то, чтобы он очухался, – говорит первый.

– Сейчас, – говорит второй.

Пара шлепков – это легкие пощечины. Над камерой склоняется мутное пятно – лицо, – и постепенно картинка проясняется. Общий план: в палате лежат чернокожий доктор и мать Натальи, оба на полу, без нижней части одежды и с покрасневшими, раздутыми лицами. В шею каждого врезался черный шнурок. У кровати отца Натальи мужчина, очень похожий на агента «Матрицы» из одноименного фильма: безобидный дебил с претензией на угрозу. Он даже одет в костюм, как у агента Смита. Второй мужчина выглядит добродушно, этакий Энтони Хопкинс на пенсии. Понятно, что он намного опаснее своего якобы крутого напарника. Отец Натальи ошарашен, потому что не видит жены и ее чернокожего любовника, те ведь на полу. Куда все подевались, где те, кто здесь только что трахался, что за галюны – все написано на его лице, потому что он, говоря прямо и цитируя кумира советских интеллигентов Булгакова, далеко не бином Ньютона.

– Очухался, – довольно говорит первый (Хопкинс).

– Арановски, мы по твою душу, – говорит он.

– Думал спрятаться, гамадрил? – рычит второй (Матрица) и замахивается.

– Да перестань, – говорит первый.

– Мля, педераст! – рычит второй и снова замахивается.

Папаша Натальи лишь испуганно жмурится.

– Натан, ты мешаешь мне представиться, – говорит первый.

Встает со стула, обходит тела задушенных и присаживается на краешек постели больного.

– Арановски, мы по поводу сокровищ, – говорит он.

– Каких сокро?.. – пищит отец Натальи.

Как и все крутые на руку бизнесмены эпохи борьбы с ОБХСС, он оказывается жалким трусом, не способным постоять за себя, с него слетает весь налет грубости, резкости. Он становится похож на беременную женщину, которая знает, что беременна, и поэтому несет себя плавно.

– Чё ты придуриваешься? – рычит второй.

Размахивается и изо всех сил втыкает шприц, которым делал укол, прямо в ляжку отцу Натальи. Тот визжит, но ему быстро затыкают рот.

– Копи Царя Соломона, – говорит второй.

– Я… что… как… отку?.. – говорит отец Натальи.

– Думал спрятаться, чмо, да, спрятаться? – шипит второй и замахивается кулаком.

– Я… не… по… – блеет отец Натальи.

– Доктор Хау… – замирает с возгласом на устах чернокожая медсестра.

– Мля, я же тебе сто раз говорил, – говорит первый второму.

– Закрывай ты эти гребаные двери, чмо! – говорит он второму.

– Кто чмо, я?! – говорит первый.

– Ты, потому что ты не закрыл дверь, идиот, – говорит второй.

– Мне надоело твое хамство! – неожиданно ранимо заявляет первый.

Все время переговариваясь, они – на диссонансе – очень слаженно и быстро втаскивают в палату медсестру и душат ее: первый обхватывает сзади и валит на колени, второй затягивает шнурок. Нам становится понятно, как именно ушли в мир иной доктор и мать Натальи. Медсестра умирает, так ничего и не поняв. Первый и второй возвращаются к постели больного. Второй смотрит многозначительно на первого.

– Что надо сделать? – спрашивает он.

– … – думает первый.

– Идиот, ЗАКРОЙ ЖЕ НАКОНЕЦ ДВЕРЬ, – говорит второй.

– Что за манера? – злится второй, закрывая.

– Ты как моя жена, – говорит он.

– Нет чтобы, мля, положить носок в корзину для белья, – говорит он.

– Надо обязательно сказать мне, где он, и ждать, мля, что я его положу куда надо, – говорит он.

– Твоя жена – умный человек, – говорит первый.

– Настоящая женщина, умная, мужественная, красавица, – говорит он.

– А еще у нее муж-идиот, непослушные дети и много общественных дел, – говорит он.

– Настоящая еврейская женщина, – говорит он.