Хельга Мерц-Оллин - Мальчишечье море

Девушка тем временем, тихо свистнув собаке, пошла своей дорогой дальше. Её хаска бросилась следом. Они завернули за угол здания школы, вероятно, направляясь на пустошь.

– Кто это? – поинтересовался я у Брая, глядя им в след.

– Кэти, она живет в Сплотте.

– Так, давай сразу договоримся – батону ни слова о том, где ты был, иначе нам всем влетит. Мне скандалы надоели, и думаю, на сегодняшний день их уже хватит.

Повернувшись, я взял курс на Мерсиа-роуд, и Брай, подстраиваясь под мой длинный шаг, побрёл следом.

– Только маме не говори про побережье, – предостерёг я его из-за плеча. – Она начнёт переживать, а ей и так сейчас тяжело. Давай скажем, что ты был у Кентов, договорились?

– Угу, – согласился с моими доводами брат. Джош Кент был ещё одним приятелем Брая и жил неподалеку.

Возвращаться домой пришлось по улицам – не мог же я тащиться с братом через пустошь. Если бы это увидел наш отец, мне бы не поздоровилось. Пройдя по Мерен Плейс, мы свернули направо, и дошли до перекрестка Райнуэй-роуд и Хинд Клоуз, где ненадолго остановились: Брай завязывал шнурки на своих кроссовках. Я нашёл взглядом наш дом в конце улицы и с облегчением выдохнул: машины батона (единственной роскоши, которую он позволил, причем только лишь для себя) – белого фольксвагена не было у края тротуара. Вечер воскресенья для отца святое время: его ждал паб, приятели, мужские разговоры, обсуждение всякой хрени (сальные шутки про жён сослуживцев, последние сплетни о соседях и общих знакомых, мытьё костей начальства). Зубочёс сопровождался небольшими порциями алкоголя – завтра на службу, – и заканчивался глубоко за полночь. Ранним утром батон просыпался свежим и отдохнувшим. Все планы на выходные выполнены: жене прочитаны нотации, детям преподнесён отцовский урок. Вот она – семейная идиллия.

Тошнотворный хруст. Тонкий хрящ сминается; от резкого рывка рвутся связки и мышцы; шейные позвонки, смещаясь, сдавливают спинной мозг; окружающие ткани начинают кровоточить.

Отзвук неприятного хруста не давал уснуть ему этой ночью. Он слышал его в своей голове вновь и вновь, словно MP3-файл поставленный на повтор. Грохот крупных капель дождя по железу и гул ветра не могли заглушить, порождённый фантазией, еле различимый треск. Смуглый мужчина в сером спортивном костюме ворочался на узкой откидной кровати. Старый матрас, без простыни, сбился в бугры, а одеяло, воняющее застарелой мочой, сползло на бок, оголив грязные ступни ног.

Сумрачная темнота и осенняя сырость навечно поселились в его нищем жилище – маленьком трейлере на бетонных блоках, – и напоминали тюремную камеру. Временами Дауд Капрух просыпался среди ночи, и ему казалось, что он уже давно понёс наказание за совершённое преступление, и лишь рокот моря снаружи, который легко проникал сквозь тонкие металлические перегородки, убеждал его в обратном.

Хруст был отвратителен, а ещё мерзостнее то, что сделали тогда его руки. Всё случилось две недели назад, и видит Всезнающий, он не хотел её убивать. В тот момент он испытывал лишь раздражение и досаду, но никак не злобу.

Женщина плакала, отвернувшись к окну. Дауд подошёл сзади, обнял правой рукой, положив свою маленькую, с короткими пальцами, ладонь на её набухшие груди и ощутил под тонкой тканью хлопчатобумажного платья податливую мягкость тела. За окном раннее утреннее солнце играло янтарными листьями в разлапистой кроне каштана, росшего у старого невысокого покосившегося забора, огораживающего задний дворик дома на Мурленд-роуд.

Дауд хотел успокоить, выразить сочувствие, заготовленные заранее слова уже вертелись на языке, но почему-то его взгляд остановился на её потной шее, к которой прилипла прядь рыжих волос. Женщина была полной, любая физическая нагрузка заставляла её сильно потеть; нежная белая кожа в веснушках краснела, становясь почти бордовой. Он не любил запах её пота. Каждый раз после секса с ней ему чудилось, что он покрыт чем-то липким и воняет этой женщиной. Вот и тогда эта вонь, словно чёрный занавес, опустилась на его глаза. Темнота наполнилась красными кляксами. В этот момент за окном раздался пронзительный короткий сигнал тепловоза, следовавшего на сталеплавильный завод, и дом затрясся, словно в припадке, от проходящего мимо – всего в ста ярдах, – тяжёлого товарного состава. Дрожь передалась Дауду, его пальцы вцепились в легкую ткань платья.

Всезнающий молчал в его голове, хотя обычно в такие минуты он говорил с ним: бархатный голос звучал эхом, как в глубоком ущелье, заставляя подчиняться, исполнять приказы и вещать проповеди для окружающих. А вот два других голоса, которые постоянно спорили и вынуждали поступать скверно, в унисон прошипели: покажи ей . Мужчина, прикрыв глаза, обхватил подбородок своей любовницы другой рукой, покрытой струпьями от нескончаемых расчёсов, и резко, со всей силой, повернул влево, как будто хотел, чтобы женщина посмотрела на него.

Движение было инстинктивным, заученным. В юности ему не раз приходилось таким образом обходиться с неосторожными ягнятами, которые иногда калечились при длительных переходах с одного высокогорного пастбища на другое. Бедные животные бились в муках, случайно сорвавшись с невысокого уступа, и Дауду приходилось прекращать их мучения бескровным и гуманным способом. Тише, – шептали губы, а огрубевшие за лето пальцы меж тем зарывались в мягкую, шелковистую шерсть, ощупывали хрупкие косточки позвонков. Кроткий ягнёнок замирал в руках, лишь под тонкими рёбрами трепетало маленькое сердце. Невысокий, худощавый мальчик, с едва пробивающимся чёрным пушком над верхней губой, с тревогой вслушивался в блеяние, окружавших его со всех сторон, овец, боясь, что сейчас заскрипят мелкие камни под тяжёлой поступью старшего брата Фаруха и тот достанет свой большой мясницкий нож. Вездесущая серая пыль стояла облаком над стадом, белой пудрой оседала на густых чёрных ресницах, въедалась в длинную тёмно-синюю рубаху. Мальчик, спешно положив ягнёнка к себе на колени, наваливался на него туловищем, и давил изо всех сил ладонями на тонкую шею.

Раздался тихий противный хруст, как будто обломилась зеленая годичная ветка клена. Этот звук вернул Дауда назад из черно-красной пустоты. Женщина, не успев вскрикнуть, обмякла, ноги подогнулись, и она бы рухнула вниз, но он успел её подхватить и сам чуть не закричал от дикой боли, прострелившей вдоль всего позвоночника. Лишний шум был ни к чему. В соседней комнате, которая раньше была гостиной, на специальной медицинской кровати с регулируемым положением секций, спал разбитый параличом старик, такой же рябой и толстый, как дочь, только рыжие волосы давно поседели. Женщина безжизненно повисла на руках Дауда, едва не касаясь пола своим необъятным задом. Она вдруг сделалась страшно тяжёлой и он, прикусив нижнюю губу, с трудом дотащил её до дивана, покрытого клетчатым пледом. Там силы ему изменили, и женщина мешком повалилась на шотландку, пружины под ней яростно застонали. За стеной раздался надсадный кашель – старик проснулся и прочищал лёгкие и горло, чтобы позже позвать свою дочь.