Сергей Зверев - За колючкой – тайга

Два дня свободы закончились быстро.

Вертолет, поднявшись в воздух, снова повел мордой по воздуху, выбрал правильное направление и потянул вперед.

– Ты, наверное, думаешь, – говорил Летуну Хозяин, встретивший его на запасной полосе красноярского аэродрома, – что тебя сейчас отправят в карцер. Суток на девяносто. Ты отсидишь там, какая-то часть срока уйдет, и дом станет ближе.

Потрясываясь на жестком сиденье «УАЗа»-«таблетки» с номерами красноярского УИН, полковник хмуро смотрел на лежащего на полу Литуновского и устало теребил носовой платок. Без платка сейчас было нельзя, даже отмытый, зэк смердил так, что свербило в носу и чувствовались позывы рвоты.

– Ошибаешься. Тебя ждет ад в другом проявлении. Как думаешь, сколько судья решится дать за побег человеку, осужденному за тройное убийство и чуть-чуть недотянувшему до особого режима? Учитывая мои характеристики, а? И показания некоторых осужденных? А они открыто говорят: подлец, подвел, сорвал работы, исправление – не его принцип. Веретено, Цыца, Нырок… Думаю, их мнение судом будет учтено.

Лежа на полу и сотрясаясь всем телом на каждой кочке, Литуновский закрыл глаза. А что еще могут сказать трое опущенцев, вынутых Хозяином из-под нар для вручения пачки чая и нескольких пачек сигарет?

Андрея Алексеевича Литуновского ждал красноярский СИЗО. Централ, как именуют его здесь все, прошедшие через круги ада местных лагерей. Или – тюрьма, как именуют это учреждение их родственники, стоящие в очереди для передачи скудных посылок. Что-то разворуют «чайки» в зеленых рубашках, что-то испортится, но, если в тюрьму до адресата дойдет хотя бы пяток сигарет и кусок сала, это важно. Главное, чтобы получатель знал – он в памяти. И ему, если признаться честно, большего и не надо. Большего все равно не будет.

И был суд.

Скорый и справедливый. Скорый, ибо распутывать судебным следствием сложные узлы преступления и истекать потом в установлении состава преступления не было нужды.

И не по-христиански все было, не по Писанию, ибо вначале было дело, и лишь потом – слово.

– Я невиновен, – сказал Литуновский последним словом. – А потому не могу быть в неволе.

И сел.

И встал суд, и встал зал.

«…Общественная опасность совершенного Литуновским преступного деяния состоит в том, что оно направлено против правосудия, реально и демонстративно противодействует исполнению приговора, реализации задач и целей лишения свободы, подрывает авторитет органов уголовно-исполнительной системы. Побегом из места лишения свободы Литуновский частично дезорганизовал работу не только органов уголовно-исполнительной системы, но и территориальных органов внутренних дел, которые были вынуждены отвлекать личный состав от выполнения непосредственных обязанностей и участвовать в его поиске и задержании…»

Было слово, да что в нем толку, если оно не стало предтечей дела…

А что касается справедливости… Разве несправедливо, когда…

«…Литуновского Андрея Алексеевича признать виновным в совершении преступления, предусмотренного частью первой статьи триста тринадцатой Уголовного кодекса Российской Федерации, и назначить ему наказание в виде лишения свободы сроком на два года и десять месяцев с отбыванием наказания в колонии строгого режима, откуда Литуновский Андрей Алексеевич совершил побег. Приговор может быть обжалован в Верховный суд Российской Федерации в течение…»

Какая разница, в течение скольких суток? Кто его обжаловать будет? Литуновский? Чтобы два года и десять месяцев превратились в два года, и в сумме вышло не девятнадцать лет и десять месяцев, а девятнадцать?

И так видно – справедлив суд. Не три, по максимуму, а два и десять. Все, что было можно сделать для социально опасного, дерзкого зэка. Впору задуматься, не пошел ли судья на поводу у собственной жалости?

– Карцер, Андрей Алексеевич, нужно заслужить, – первое, что скажет Литуновскому Хозяин, вернувшись вместе с ним на «дачу». – У тебя впереди целая жизнь. И прожить ее нужно так, чтобы не было обидно за бесцельно отбытые здесь годы.

И притихнут зэки на плацу.

– Так-так-так-так… – подтвердит дятел.

И чиркнет красной полосой поперек дела особо опасного преступника Литуновского неугомонная «скороспель» – «Склонен к побегу».

А это значит: на десяток зуботычин больше, а внимания, коим зэки и без того не обделены, больше. «Склонен к побегу» означает пару лишних заваленных кедров. Собаку от ноги оттянут на секунду позже, и по матери пройдутся теперь уже без опаски. «Склонен к побегу» – это значит, можно стрелять не по факту, а по подозрению о нем.

Кажется, Хозяин прав. Это хуже, чем карцер.

Рай там, где нет «дачи». Это даже читается сейчас по-другому. Месяц назад надрыв и боль слова не вызывали.

А Вики нет. Она ушла.

Что же касается бани, то она стоять осталась. Более того, работала не только для администрации. Обшитые высушенным тесом сосновые стены, парилка с ковшиком с витиеватой ручкой, кадка, сбитая Самоделкиным. Все это было. Хоть и мылись в ней зэки не три раза в неделю, как при еще не сбежавшем Литуновском, а раз. Но мылись. А все потому, что Хозяин «семерки», усомнившись в крепости стен шестого барака после побега Летуна, прибыл в колонию и сказал другому хозяину:

– А это ты хорошо задумал. Молодец.

– Стараемся, – ответил хозяин Хозяину.

А с «шинематографом» вышло недоразумение. Видеомагнитофон и телевизор в лекционном зале генерал заметил, но с зэками не отождествил. А потому все, ребята. Кина не будет. «Кинщик» снова в зоне.

Прошел сентябрь, миновал октябрь. В лихорадочном бреду и выматывающей силы и нервы работе медленно прополз ноябрь. Жители шестого барака, понимающие, за что такая спешка, вгрызались в тайгу Красноярского края и стонали от бессилия.

Не было ни одного, кто винил Литуновского. Напротив, с ним жизнь казалась не таким уж дерьмом и повышалась в цене. Он построил в зоне баню для людей, вселил во всех уверенность в том, что свобода – она рядом. Просто никто, кроме него, еще не протягивал к ней руку.

Вдруг заболел и умер Фортуна. Отправленный на кухню, он съел предложенный шнырем Покером бутерброд с тушенкой и к вечеру покрылся потом. Утром его притащили в лазарет, лейтенант сделал ему две инъекции, но тот все равно через три часа умер. И все, что оставалось лейтенанту, это написать на его худом, как радиатор отопления, теле надпись фукарцином: «08.12.03 г.». Фукарцин – это такая рубиновая гадость, которая исчезает с живой кожи лишь через несколько суток. При наличии мертвой кожи она может держаться вечно. Как надпись масляной краской на щите у самого ограждения: «До дома далеко, а до смерти – четыре шага».