Ивакин Геннадьевич - Десантура

Тот помолчал и не выдержал первым:

-И?

-Мы не смогли выйти к назначенному времени на линию атаки.

-Почему? - обер-лейтенант прекрасно знал причину, но хотел ее услышать от подполковника Тарасова.

-Почему, почему... Бригаду обложили.

-Мы?

-Вы. Егеря и СС. Обложили так, что мы с трудом прорвались из кольца.

-Понятно... - фон Вальдерзее тяжело потянулся. - На это мы и рассчитывали, герр Тарасов. Жаль, что не просчитали ваш фагнатизм.

-Не понял? - удивился подполковник.

-По всем нормальным законам войны вы должны были давно сдаться. Но не сдались даже тогда, когда ваш лагерь эсэсовцы простреливали насквозь.

Тарасов пожал плечами:

-Это наша загадочная русская душа, господин обер-лейтенант.

Фон Вальдерзее скептически усмехнулся. А Тарасов потер заживающую руку...

**

-Терпите, товарищ подполковник... Еще минуточку... - санинструктор мочил бинт и тихонечко отдирал слой за слоем.

Делать этого было нельзя по всем санитарным нормам - рану нельзя мочить. Тем более, талой, только что растопленной на костре водой. Инфекция и все такое... Полшага до заражения.

А что делать, если бинтов нет уже как три дня, а рану перебинтовать надо?

-Терпите, товарищ подполковник...

Тарасов тихо заматерился, когда санинструктор стал аккуратно отдирать кусочки ватного тампона от раны.

-Сейчас... Сейчас... - медик густо сыпанул стрептоцидом на место раны и снова стал бинтовать, смахнув выступившую сукровицу кусочком какой-то тряпки.

-Чистая, товарищ подполковник, не волнуйтесь, я ее каждый день кипячу и в котелок прячу! - успокаивающе сказал санинструктор.

-А жрешь откуда? - грубо, сквозь слезы сказал Тарасов.

-Да я уж три дня не жрал, - не волнуйтесь! - машинально ответил тот. - Вот! Все готово!

Повязка снова легла на плечо. Сухим и относительно белым на рану. Заскорузлым сбоку.

-Вы ей старайтесь не шевелить, товарищ командир, заживет быстрее. А еще вот что... Вы это... Как по-легонькому пойдете, зовите меня. Я компресс из мочи сделаю, заживет как на собаке! Лучшее средство, ей-Богу!

-Прорвемся, - перебил его Тарасов и натянул поверх гимнастерки свитер. - Обойдемся пока без твоих народных средств. Остальных так же лечишь?

Медик вздохнул:

-А больше уже нечем, товарищ подполковник! Когда уже подброс будет? А?

Тарасов молча посмотрел в глаза санинструктору, а потом, все так же морщась, сунул раненую руку в полушубок.

-Остальные как? - спросил он медика.

-Плохо, товарищ подполковник. Медикаменты нужны. А еще лучше - эвакуация.

Потом подошел чуть ближе и сказал уже шепотом:

-Самоубийства начались, товарищ подполковник! Тяжелые стреляться начали...

На лице Тарасова заиграли желваки.

Но ответить он не успел. Воздух зашипел, а потом снег взорвался черно-бело-красными фонтанами.

-Немцы! - закричали сразу со всех сторон.

-Твою же мать... - ругнулся Тарасов и пополз к временному штабному шалашу, в котором сейчас заседал начальник штаба с командиром разведроты и начальником особого отдела.

Немцы били по большой поляне из своих батальонных минометов, не жалея боеприпасов.

Тарасов перебегал с место на место, громко матеря и разведку, и боевое охранение. Фрицы опять подобрались незаметно и стали бить по расположившейся на дневке бригаде. После ряда стычек они уже не рисковали идти в прямую атаку, швыряя смерть из минометов.

До шалаша осталось уже метров двадцать, как оттуда выскочил Гриншпун и помчалсяк Тарасову. Один раз разрыв почти накрыл его, но особист умудрился выскочить из него здоровым и невредимым.

-Вот же, сволочное твое счастье еврейское... - ругнулся на него Тарасов, когда тот упал рядом с подполковником.

-Ефимыч, - заорал Гриншпун на ухо командиру. - Ефимыч, бригаду поднимай! Положат здесь к чертям собачьим!

-Не ори, не глухой, - зло ответил тот и снова пригнул голову. Очередной разрыв осыпал их обоих мокрой землей. - Что там Шишкин надумал?

Гриншпун не успел ответить. Он навалился на Тарасова прикрывая его еще одного разрыва. Подполковник сдавленно заорал:

-Да слезь ты с меня! Озверел совсем без бабы, что ли?

-Шишкин...

Грохот минометного обстрела становился все больше. Свист и грохот. Грохот и свист. Причем свист страшнее. От миномета не понятно - куда упадет мина. Каждая кажется твоей.

-Да слезь ты, - яростно спихнул особиста с себя Тарасов.

Тот молча и как-то вяло сполз с него.

-Эй, ты это... Гриншпун! Борис, мать твою!

Вместо ответа особист кивком показал куда-то за спину Тарасова.

Тот оглянулся.

Шалаша, в котором только что проходило заседание штаба больше не было. А на его месете дымилась воронка. Маленькая. Совсем не глубокая. Сантиметров тридцать в глубину. А рядом с воронкой лежали валенки. Подшитые кожей.

Начальник штаба Шишкин такие себе сделал несколько дней назад. Подошвы у него совсем расползлись. Вот он и снял ботинки с немца и подшивочку себе сделал. Самостоятельно.

Жаль, не помогло.

-Малеев жив? - задал сам себе глупый вопрос Тарасов.

А потом ответил сам же себе:

-Бригада! А ну вперед, за мной!

И побежал, перепрыгивая замершие тела десантников и ныряя в дым минометных разрывов. Побежал в сторону, откуда должны были лупить немецкие минометчики.

Но обстрел внезапно прекратился. Словно фрицы почуяли отчаянный рывок бригады.

**

Редко кто бывает в апрельском лесу.

Март уже не наращивает наст за ночь, а май еще не растопил остатки зимы.

Снег еще глубок, но уже рыхл и мокр. С еловых лап то и дело соскальзывают мокрые сугробы, апрельское солнышко мирно звенит капелью.

Птицы радостно кричат - а как же! сезон размножения на носу! Звери начинают беспокойно крутить следами по тающим сугробам, выбирая себе пары на лето.

Но это обычно. Когда нет войны.

А когда война - птицы испуганно теряются в стальном дожде, падающем с неба, а звери стараются уйти подальше, подальше - кто на запад, кто на восток. Смотря по какую линию фронта зверь находится.

Молодой медведь - да какой там медведь? Так, медвежонка, всего первую зиму отночевавший - сидел и бережно баюкал правую переднюю лапу, висящую на сухожилиях.

Баюкал и плакал. Слезы на его морде смешивались с кровью - такой же красной, как у человеков. Морда была глубоко поцарапана осколками какой-то круглой железной штуки, на которую медвежонка ненароком наступил. Он раскачивался из стороны в сторону и время от времени взревывал, словно жалуясь небу на боль.

Вдруг он почуял чужой запах. Страшный какой-то запах. Не медвежий. Он привстал, но тут же снова присел. Голова у медведя кружилась от боли и потери крови. Он попытался зарычать, но у него не очень получилось, потому что запах стал еще сильнее. Из ельника вышло двуногое существо белого цвета. Существо что-то залопотало, громко забухтело и сняло с плеча какую-то палку. Медведь снова попытался встать - страх и злость придали ему сил. Но существо не испугалось оскаленной пасти зверя. Оно замахало лапой и из кустов вышли еще трое таких же. Тоже с палками в руках. От них пахло очень плохо. Как от той круглой штуки, которая сделала больно его лапе.