Сергей Донской - Генеральские игры

На что именно? Не разберешь. Темная личность. Муть мутная.

Улыбка наискось, прическа никакая, щеки запавшие, глаза желтые, зрачки на них почти в кошачьей манере сужаются и расширяются, реагируя на малейшее изменение света. Плюс к этому несмываемый чужеземный загар, с которым, как подумалось Хвату, он однажды ляжет в могилу.

Что ж, от этого не отвертишься. Лишь бы попозже, да не таким заросшим.

Криво усмехнувшись, он пустил воду погорячее и принялся за бритье.

Поезд № 181, отошедший от Павелецкого вокзала в 16.25 по московскому времени, бойко приближался к пункту назначения. Уже миновали Минводы и Прохладный, до прибытия в Гудермес оставалось немногим более трех часов пути, но по непонятной причине колеса вагонов выбивали все более резкие, все более тревожные дроби.

Когда нечто подобное происходит под куполом цирка, все понимают: сейчас случится нечто из ряда вон выходящее. Какой-нибудь смертельный аттракцион. Но в цирке, как правило, все заканчивается благополучно, а реальный мир – не цирк и даже не театр, вопреки расхожему мнению. Тут все взаправду, и уж если окочуришься, то больше не встанешь, не улизнешь за кулисы, отряхиваясь, не выйдешь на бис, кланяясь рукоплещущей публике.

Человек не артист, ему на все про все только один дубль даден. Первый, он же последний.

Томимый нехорошими предчувствиями, машинист вздохнул. На въезде в очередное извилистое ущелье он сбавил скорость до пятидесяти километров в час и, вглядываясь вперед, угрюмо провозгласил:

– Самый опасный перегон. Лет десять назад тут ни дня без происшествий не обходилось.

– Наслышаны. – Напарник выковырял из зубов розовый кусочек колбасы и полюбовался им, прежде чем вытереть ноготь мизинца о штанину. – Зато теперь все дик ду, можно сказать. То есть полный порядок.

– Ты, что ли, чеченец? – неприязненно осведомился машинист.

– Какой же я чеченец? – изумился напарник. – Русский. Хотя наполовину казак, по батиной линии.

– Тогда зачем на чужом языке разговариваешь? «Дик ду, дик ду-у», – передразнил машинист, кривясь. – Лучше на луну выть выучись по-волчьи, все будет слушать приятней.

– Не любите чеченцев? – Напарник опять запустил палец в рот, отчего его речь сделалась не слишком разборчивой. – Напрасно. Нет плохих народов. Бывают плохие люди, бывают хорошие. Только националный признак тут ни при чем.

– Хорошие люди? – переспросил машинист. – Среди «чехов»? Ты, парень, в своем Ставрополе байки про добрых чеченцев рассказывай, а мне не надо. Есть люди, которые только силу признают. Если им уступаешь, они тебя слабаком считают, плюют на тебя, презирают. Такая у чеченцев порода. Договариваться с ними бесполезно.

– Эге, сказали тоже! Небось не дикие звери, доброе слово понимают.

– А вот это как раз большой вопрос.

– Нехорошо целый народ огульно хаять.

– Нехорошо, – покаялся машинист. И тут же добавил: – А я вот хаю. Все их вражье семя. Вчера они головы нашим солдатикам резали, а сегодня демократическое общество строят. Ненадежные людишки, лихие. Спят и видят, как их в мусульманском раю будут ублажать невинные девушки. По сорок штук сразу.

– Каждого? – восхитился напарник.

– Каждого, кто иноверца убьет, – уточнил машинист угрюмо. – Не обязательно в бою, не обязательно взрослого. Шарахнул православное дитя головой об стенку – и уже заслуженный герой-джихадовец, прости господи.

– Враки. Все эти байки про кровожадность чеченцев специально напридумывали, чтобы террористов номер один из них слепить. Пособников Бен Ладена, типа. – Возобновив ковыряние в зубах, напарник глубокомысленно заключил: – Любой народ к миру стремится, а не к войне.

– Даже те, для кого война заместо футбола с хоккеем?

– Это отщепенцы. Нормальные люди не такие. На кой им воевать, если их не трогают?

– Чтобы не скучно было, – проворчал машинист.

– Глупости. Просто с чеченцами по-хорошему нужно, по-добрососедски. – Произнося эту тираду, напарник то и дело ворочал языком во рту, проверяя, не осталось ли остатков пищи между зубами. – Взять да и протянуть им руку дружбы, типа.

– Они тебе эту руку по локоть оттяпают, а потом знаешь куда засунут? И постараются при этом, чтобы ты подольше живым оставался, в сознании.

– Ой, только не надо меня пугать! Вас послушать, так тут одни сплошные бармалеи обитают… В Ичкерии Хаттабы, в Ичкерии гориллы, в Ичкерии большие, злые крокодилы…

Покосившись на залившегося смехом напарника, машинист проворчал:

– Не приведи господь тебе узнать, кто тут обитает. Я пятнадцатый год на линии. Вот поездишь со мной недельку-другую, тогда по-другому запоешь.

– Не запою, – возразил напарник, продолжая посмеиваться.

– А, пожалуй, так оно и есть, – угрюмо согласился машинист. – Пожалуй, теперь нам всем не до песен будет.

Высунувшись чуть ли не по пояс наружу, он дал серию коротких гудков, закончив их одним протяжным да таким тревожным, что эхо еще долго металось между склонами ущелья, оскалившегося клыками скал: у-гу-гу…

– В чем дело? – забеспокоился напарник, увидевший впереди человеческие фигурки, растянувшиеся цепью вдоль железнодорожного полотна. – Что за люди?

– Те самые, плохие и хорошие, вперемежку, – ответил машинист, размашисто осеняя себя крестным знамением. – Чеченские боевики опять на большую дорогу вышли. Так что молись, молись как следует, паря. Хотя наш православный боженька в эти края давно не заглядывает, отвадили его отсюда, сердобольного.

– А может, пронесет? – предположил напарник, сделавшись таким белым, как будто его физиономией в алебастр ткнули.

– Может, и пронесет… Под ближайшим кустиком, когда все закончится. Ежели раньше в штаны не наложим.

Голос машиниста звучал глухо. Он не слишком верил в то, что сегодня ему удастся отделаться заурядным поносом. Он действительно многое повидал в этих диких краях. Гораздо больше, чем ему того хотелось бы.

В отличие от машинистов, рядовые пассажиры не сразу узнали о нависшей над поездом опасности. Измученные ночными обходами и проверками документов, многие дремали, остальные, что называется, маялись от безделья. Кто дожидался очереди в туалет, кто приканчивал запасы съестного, а кто пытался одолеть похмелье с помощью прокисшего пива, дающего обильную мыльную пену.

В вагоне пахло перегаром, беляшами и почему-то хлоркой, хотя никто тут ничего не дезинфицировал и дезинфицировать не собирался. За мутными окнами тянулись склоны гор, похожие издали на зеленые тучи, упавшие на землю. На самом же небе не наблюдалось ни облачка. Блекло-голубое, выцветшее, оно сливалось со знойным маревом, колышущимся над раскаленным железнодорожным полотном. В закупоренных вагонах было душно, воздух сгустился до почти осязаемой плотности, голоса попутчиков увязали в нем, как в киселе, превращаясь в сплошной гул.