Евгений Сартинов - В алмазную пыль...

— Мишка, обойти её сможешь? — прохрипел он. Шалимов осмотрелся и отрицательно мотнул головой.

— Нет, тут вообще не за что уцепиться. А там, в самом деле, граната?

— Да, я отсюда запал вижу… Чека разогнута…

— Если ножом её?… — начал, было, Шалимов, но даже не закончил фразы, настолько это было бессмысленно.

Время шло с пугающей быстротой, Бабич коротко простонал.

— Ты что, Сема? Руки устали?

— Мёрзнут, — прохрипел тот в ответ. И тут у Шалимова мелькнула отчаянная мысль.

— Слушай, у меня в перочинном ноже есть ножнички, помнишь — ты ещё ногти ими постригал? Может ими попробовать.

Семён несколько секунд молчал, потом прохрипел: — Давай… Всё равно делать нечего.

Шалимов торопливо нашарил в кармане толстый, швейцарский перочинный нож, неразлучный спутник журналиста последние пять лет. Открыв небольшие щипчики, острые и надёжные как всё швейцарское, он поднял руку с ними вверх. Бабич, повиснув на левой руке, опустил правую руку, несколько раз подул на неё, пытаясь согреться, и лишь потом протянул её Михаилу.

Больше всего Шалимов боялся, что Семён просто-напросто уронит ножик, не удержав его после такого напряжения. Но, слава Богу, этого не произошло, Бабич, всё так же повиснув на одной левой руке, поднял правую руку вверх, и Михаил с ужасом увидел, как дрожат от холода и напряжения пальцы майора. Полированные лезвия крошечных ножниц поднимались всё выше и выше, вот они коснулись тонкой чёрточки нитки.

Не выдержав, Шалимов прикрыл глаза…

Когда вдалеке, за перевалом, прогремел отдалённый взрыв, Матвей и Лалёк переглянувшись, довольно засмеялись.

— Хана майору и журналюге. Попались.

— Мастак ты всё-таки на такие вещи, братан, — одобрительно заметил Лалёк, похлопав своего спутника по плечу.

— А то! Две медали за Афган всяким шестеркам не дают.

— Ну, теперь пойдем спокойно. Вон тот пик, про который говорил Зубило. Действительно похож на елду. Правим левей его.

— Слава Богу! Надоело по ней шляться. Мы вышли куда надо! — заорал он восторге.

Перерезав нитку, майор выпустил из рук пролетевший в сантиметрах от головы журналиста ножик и с трудом, помогая себе надсадным криком, взобрался на плоскую площадку. Он так обессилел, что когда Шалимов занял его место перед последним броском, то майор не смог даже отползти в сторону. Михаилу пришлось пару раз прикрикнуть на него, руки журналиста так же немели от напряжения и холода.

— Семён, отодвинься! Семён, мать твою, да сдвинься же ты! Я же не залезу!

Лишь когда Шалимов припомнил кое-что из матросского лексикона, Бабич с трудом отполз в сторону.

Идея сбросить гранату пришла в голову Шалимову. Семён вообще не хотел касаться взрывоопасного сюрприза «землячков». Сидя на камнях, он глядел на покрасневшие, изрезанные в кровь пальцы и постанывал от боли в беспощадно растянутых мышцах рук. Когда журналист сбросил вниз гранату вместе с камнем и вызвал грандиозный обвал, майор сначала поморщился, а потом одобрил действия своего спутника.

— Ладно, может быть, действительно, теперь они помедленней пойдут.

Пока Бабич приходил в себя, журналист пристально рассматривал одноклассника. За время таёжной одиссеи у майора отросла небольшая бородка, такая же сивая как его голова. При этом милиционер заметно похудел, и напоминал теперь не то больного викинга, не то очень пламенного революционера, пришедшего из тюрьмы. Особенно украшали его свежий шрам на лбу, подарок от "лесного хозяина", да подрезанное осколком ухо, ещё в свежей, чуть кровящей коросте.

— Ты чего так смотришь? — спросил Семён, заметивший взгляд друга.

— Просто думаю, что с нами будет дальше. То, что мы их возьмём, я уже не сомневаюсь. Ты и Гималаи, нафиг, свернёшь, но этих поганцев достанешь. Но нагорит тебе тоже прилично.

— Да, в этом я и не сомневаюсь. Это в кино хороши такие "подвиги"- Чак Норис, Брюс Уиллис. А у нас из этого "крутого Уокера" начальство бы таких котлет наделало, он бы покойникам позавидовал.

— И что ж ты будешь делать, если тебя погонят из органов?

Семён равнодушно зевнул, откинулся спиной на тощий рюкзак и прикрыл глаза.

— Найду уж себе какую-нибудь работёнку. Сторожем, или вахтёром. Я уже сам стараюсь привыкнуть к этой мысли. Лишь бы больше ни кем не командовать. Вот это мне действительно надоело.

Журналист удивился, это как-то шло вразрез с прежними разговорами ретивого служаки.

— Да, ты, брат, развернул лыжи в другую сторону. То не могу без службы, то хрен с ней. Слушай, а кто-нибудь из этой банды ещё уцелел? Кроме этих, двоих, — он кивнул головой в сторону, куда ушли Лалёк и Матвей.

— Нет, — твёрдо ответил майор, — эти последние.

На время он отвязался от дотошного однокашника, но потом, не выдержав, Михаил задал ещё один вопрос.

— А всё-таки, Сема, кто у них был мозговым центром? Как ты думаешь?

— Что ты меня достал, а?! — Уже явно рассердился Бабич. — Не я, не я, это точно! И дай мне отдохнуть.

Но вопрос о загадочном руководителе Ангарской мафии уже не выходил из головы журналиста. До самого вечера он размышлял над этой загадкой, мало обращая внимание на красоты окружающей природы и видя перед собой только спину Семёна. В этот день сильно потеплело и снег начал стаивать с пугающей быстротой. К пяти часам вечера кое-где начала проглядывать трава.

На ночлег они встали поздно. Как обычно Семён нашёл укрытое от ветра место за большим камнем, развёл костёр. В этот раз им пришлось попостится, весь ужин состоял из заваренного в котелке таёжного чая: листьев бадана, смородины и брусники. Нельзя сказать, чтобы этот терпкий, горьковатый напиток с полынным привкусом утолил голод, но он хоть немного согрел и взбодрил путников. Бабич быстро отключился около традиционной надьи, а журналист засиделся около огня, думая о чём-то своём. Впервые за многие дни он достал из кармана заветный, девственно чистый блокнот и начал писать, временами прерываясь длительными раздумьями. Лишь в первом часу ночи он осторожно лег по другую сторону надьи, прислушиваясь к стонам майора. После контузии тот спал плохо, тревожно и мучительно.

Ночной холод слегка приостановил таяние снега, но к десяти часам утра тепло снова начало беспощадно съедать не вовремя расстеленное свадебное покрывало зимы. Ровная строчка следов Лалька и Матвея то исчезала, то проявлялась на остатках белых лоскутов снега. Около одного из таких островков зимы Бабич остановился, нагнувшись, провёл прутиком поперёк снежного оттиска сапога и довольно засмеялся.

— Всё-таки мы их накололи. Идут не спеша, шаг короткий. И уже где-то близко. След свежий, утренний. Вот теперь надо бы нам поостеречься, на цыпочках к ним подойти, чтобы одним ударом…