Николай Иванников - Вепрь

Соня смотрела обрадованно и вопросительно.

Машенька всплеснула руками, немой вопрос подруги она поняла. Она вообще всегда легко понимала Соню.

— Роберт Григорьевич — самый настоящий художник. Он директор нашей художественной школы. В прошлом году в Москве была выставка его картин, мы с папой специально на неё ездили…

Роберт Григорьевич Крымов долго разглядывал Сонины работы, некоторые из них откладывая в сторону. Соня не отрываясь смотрела на его лицо. Он ей понравился с первой же секунды, хотя больше напоминал геолога, чем художника: лет сорока, высокий, крепкий, с аккуратной прямоугольной бородкой, рыжеватыми усами. Коричневые жилистые руки были сплошь покрыты черными волосами, даже на пальцах росли волосы.

Просмотрев рисунки, он почесал щеку.

— Так это твои работы? — спросил он Соню.

Та кивнула.

— Это твои работы, — повторил он, — и тебя зовут Соня Руденко. Хм, интересно, очень интересно…

Он снова взял в руки один из рисунков и стал его рассматривать.

— Значит, ты сама нарисовала.

— Сама, Роберт Григорьевич, сама, — подтвердила Машенька. — Смотрела в зеркало и рисовала. Только сначала у нее во рту была кисточка, а я посоветовала переделать ее в ромашку.

— Ну и зря посоветовала, — возразил художник. — С кисточкой было бы лучше. С кисточкой и без косынки — у тебя интересный цвет волос. Что ты на это скажешь?

Соня пожала плечами.

— Она ничего не может сказать, Роберт Григорьевич, — ответила за нее Машенька. — Соня не умеет разговаривать.

— В каком смысле? — удивлённо склонил голову художник.

— Она немая

— Немая? Но слышать-то ты меня слышишь?

«Слышу», — кивнула Соня.

— Это что — как Саня Григорьев? Ты уже, думаю, читала «Двух капитанов»?

«Читала», — снова кивнула она.

— Молодец. Моя дочь до неё ещё не добралась…

Так, слово за слово, они сдружились. В тот же день Роберт Григорьевич оформил ее в свою школу, сразу в третий класс, и теперь они с Машенькой ходили сюда вместе три раза в неделю. С Соней художник занимался индивидуально, считая ее своим открытием, и через два года, ко времени окончания школы, он, чмокнув ее в острый носик, пожал ей руку.

— Ты молодчина, Софья. Скажу тебе откровенно, как художник художнику — ты лучшая из тех, кто выходил из этих стен. Кстати, у меня есть для тебя сюрприз: я уже обо всем договорился, и в конце июля — начале августа в кино театре «Родина» пройдёт выставка твоих работ. Твоя выставка! На всех стенах одна лишь Софья Руденко! Нам с тобой придется попотеть, девочка моя, работы у нас море, а сроки, сама понимаешь… Я тут составил небольшой план — картины будут выставляться по темам, и на некоторые из них картин у нас катастрофически не хватает…

Выставка открылась 6 августа 1984 года, в понедельник. Последнюю неделю перед этим, жаркую в прямом и переносном смыслах, Соня так выматывалась, что однажды уснула прямо у мольберта с кистью в руке. Иногда она рисовала в мастерской Роберта Григорьевича, и тогда ему приходилось отвозить ее домой через полгорода и потом долго извиняться перед Сониной мамой.

В эти дни, заваленные работой, Соня не сразу заметила, что её наставник сильно изменился. Он стал раздражительным, много курил, почти по пачке «Беломор-канала» в день, а однажды (до открытия выставки оставалось два дня), придя в его мастерскую, обнаружила, что он сидит за столом, подперев голову рукой, а рядом несколько пустых бутылок и наполненный темно-красным вином стакан. В мастерской стоял резкий запах перегара и табачного дыма.

— А, это ты, Софья, — Роберт Григорьевич, с трудом приподнял непослушную голову. — Проходи, девочка моя, проходи. Теперь это не только моя мастерская, но и твоя…

Соня смешалась. Никогда еще она не видела своего учителя в таком состоянии. Лицо серое, помятое, веки опухли, а глаза покраснели, руки мелко тряслись. Говорил он невнятно, с натугой. Похоже, что вчера домой он так и не вернулся, а просидел всю ночь здесь в соседстве с пятью бутылками дешевого вина.

Не зная, как себя повести, она отошла в угол и опустилась на стул.

— Прости меня, Софушка, — продолжал наставник. — Я сегодня не в форме. Мне чертовски, стыдно перед тобой. Ты единственный человек, перед которым мне по-настоящему стыдно.

«Это из-за меня? — спросила Соня, — Из-за этой выставки?»

Странно, но Роберт Григорьевич всё понял.

— Нет, Софья, ты тут ни при чем. Это мои проблемы, — он пригубил стакан. — Понимаешь, девочка, я не только художник, я ведь ещё и муж одной женщины. Вообще-то она хороший человек, это я, наверное, плохой муж. Ну каков уж есть; никому не позволю переделывать себя. И я не брошу ни тебя, девочка, ни свою работу, как бы меня об этом ни просили. — Осушив стакан, он поставил его на стол и оттолкнул.

Роберт Григорьевич покачнулся на стуле.

— Ссоры, скандалы, вечные обиды непонятно на что, ревность неизвестно к кому, — разговаривал он сам с собой, — с годами это накапливается, как осадок в этой гадости, — художник отпихнул в сторону бутылку. — Я мало уделяю внимания семье! Я со своей Сонечкой забросил собственную дочь! А если я всю жизнь мечтал, чтобы жена стояла у меня за спиной и обнимала за плечи, когда я работаю?! Чтобы она первая видела мои картины!.. А если я мечтал, чтобы дочь стала моей ученицей? А если это было единственное, что мне надо в жизни?

Роберт Григорьевич попробовал встать, но не смог.

Соня не знала, что делать. Она теребила в руках трамвайный билет и, склонив голову, смотрела на потрескавшийся линолеум. «Всё-таки это из-за меня, — думала она с горечью. — Всё из-за меня. И ссоры, и эти бутылки…»

…В понедельник, 6 августа, состоялось открытие выставки. Народу собралось много, даже больше, чем Соня ожидала. Учителя из ее школы, друзья со своими родителями, знакомые по художественной школе, незнакомые люди. Ей дарили цветы, поздравляли, целовали, и она гордилась собой, своей победой. Роберт Григорьевич с застывшей улыбкой стоял в нескольких шагах от неё, принимая свою долю поздравлений и пожимая руки, но что-то было не то в его лице. Даже не в лице — в глазах. Какая-то грусть.

Позже, когда стали понемногу забываться и выставка, и сцена в мастерской, Соня узнала, что в те дни, когда она упивалась собственной славой, Роберт Григорьевич разводился со своей женой. Месяц испытательного срока, который им дали в суде на раздумье, он жил в своей мастерской, сплошь заваленной пустыми бутылками. Просыпаясь поутру, не успев отойти от предыдущего похмелья, он высасывал из горлышка бутылку вина и падал без памяти до следующего пробуждения.

В те дни Соня редко появлялась в мастерской. Не потому, что боялась пьяных: ей частенько приходилось помогать матери тащить отца от дверей квартиры, куда его приволакивали более стойкие собутыльники, до кровати, выслушивая его невнятное бормотание. Она боялась однажды утром найти наставника мертвым; мысль эта буквально парализовывала ее, подавляя желание хоть чем-то помочь ему. Хотя как она могла поддержать, какими делами? А словами… Для этого надо не только уметь говорить, но постараться, чтобы слова дошли до отравленного вином сознания, а ей не под силу было ни то ни другое.