Петр Катериничев - Иллюзия отражения

Брайт произнес жестко, продолжая вдавливать ствол пистолета мне в спину:

– Пять шагов вперед! Только по прямой! Не оборачиваться! Пошел!

Я шагнул в темноту лабиринта. Дверь за мной закрылась, я услышал щелчок замка. Постепенно появился мерцающий сиреневый свет. Управляемый невидимым дирижером, он перетекал в синий, зеленый, желтый, оранжевый...

А потом – свет стал галогенным, нестерпимо ярким, слепящим, а вокруг – были зеркала и зеркала, и не было ни входа, ни выхода, и моя странная фигура застыла в окружении себе подобных... Или – это я был подобен одной из них?

– А ты смелый человечек, Дронов, – услышал я из скрытых динамиков булькающий смех Фрэнка Брайта. – Значит, ты пришел шутить?

– Если получится.

– Зеркала не станешь крушить?

– Какой смысл?

– Никакого. Стекла пуленепробиваемые. Даром что зеркальные. Поговорим? С глазу на глаз?

– Я тебя не вижу.

– Ты видишь себя. Везде. Что может быть приятнее?

Я промолчал. А в голове крутилась почти забытая песенная строчка: «Я шут, я арлекин, я – просто смех... Без имени и, в общем, без судьбы...» И еще – было ощущение, что мой недавний сон словно материализовался, или, напротив, все происходящее сейчас – сон, и я его уже видел, но он навязчиво повторяется, и я, как это бывает почти всегда со снами, забыл в нем самое важное...

– Ну так что? Начнем шутить? Или ты хочешь мне что-то сказать? Последнее слово?

– Лучше – доброе. Оно и кошке приятно.

– Ты отважен, Дронов. Но это тебя не спасет. Это никогда никого ни от чего не спасало. Но давало иллюзию свободы. Что вся наша жизнь, как не иллюзия?

– Ты убил Сен-Клера...

– Он сам себя убил. Потому что очень этого хотел.

– Ты помог ему в этом.

– О да. – Фрэнк снова засмеялся, и усиленный стереосистемой и размноженный звук его голоса словно раздробился на тысячи, миллионы осколков в той зеркальной пустоте, что окружала меня. – Грешно не помочь человеку в главном деле его жизни. Помнишь? «Кто был ничем, станет всем!» Чтобы стать для кого-то в с е м – нужно его убить. Но нет, все не так просто!

В душе каждого человека, на самом ее заветном донышке, спрятана его собственная смерть. Как и вера в свое бессмертие. Мне приходилось делать немногое – лишь поменять эти заблуждения местами... Смерть и бессмертие... Только и всего. А еще... О, это рождает особое, изысканное удовольствие... Человек, приговоренный к скорой гибели, уходит от тебя умиротворенный и успокоенный, ибо ему больше ничего не грозит в этом мире! Ничего! Ты скоро сам почувствуешь, как станет легко!

– Я не тороплюсь.

– «Не тороплюсь...» Смерть никто не торопит. Но сама она успевает ко всем.

Напыщенную фразу Брайта я оставил без внимания. Мистификации хороши в романах, да и то – для людей с воображением... Впрочем, мир действительно переменился. Люди не просто желают – жаждут чудес в нашем рациональном безвременье... А когда все дозволено и «бога нет», они готовы верить во что угодно.

– «Королевство кривых зеркал... Я так долго тебя искал...»

– Ты что-то бормочешь?

– Пою.

– Ты грустный человек, Дрон. Зачем тебе песни? Они – пустое. Почти как людские души.

– Кому как. С девушкой ты работал здесь, Фрэнк?

– С вашей взбалмошной русской?

– Да.

– С которой? С той сумасшедшей журналисткой?

– Ты ее кодировал?

– Естественно.

– Ввел установку на самоубийство, но...

– Не уточнил ни время, ни способ! И это – самое забавное и увлекательное! Никакой механики, сплошная интрига! Человечек мечется, ища смерти, а вот какую он смерть найдет и как скоро... Наблюдать – просто удовольствие!

– Чем она тебе помешала?

– Всюду совала свой нос. Но у нее нет твоих мозгов.

– А подруга Сен-Клера? Катя? Она чем тебе не угодила?

– Разве я не могу себе позволить ничего просто из удовольствия? Ведь разговариваю же я теперь с тобой!

– А ведь ты выродок, Фрэнк!

– Да? Мне это часто говорили. Все мое детство. А эта взбалмошная русская девчонка... Она себя называла Китти. Котенок. И любила кататься на карусели. Никогда не мог понять таких детей. Ведь это глупо – ездить по кругу!

– Ты сам катался когда-нибудь, когда был маленьким, Фрэнк?

– Нет. У меня было плохое детство.

– Жаль. Дети любят карусель за то, что, в какие бы страны они ни отправлялись, на спинах лошадей, оленей, драконов – они всегда возвращаются. К родителям. С каждым кругом. И когда карусель останавливается – это возвращение становится полным.

– Радость возвращения домой... Никогда ее не испытывал. А ты?

– Когда-то.

– Вот видишь... Ты умен, ты всем нравишься, а у тебя – то же самое... Тебе некуда вернуться. И этим мы с тобой похожи. Зачем же ты начал оскорблять меня?

– Это не оскорбление. Просто так оно и есть.

– Ты умный, Дронов. Ведь ты понимаешь, что не выйдешь уже отсюда... прежним. А потом – умрешь.

– Ты тоже, Фрэнк.

– Угрожаешь?

– Констатирую факт. Помнишь анекдот? «Доктор, а я умру?» – «А как же!»

– Забавно. Знаешь, почему большинство даже очень несчастливых людей хотят прожить долго? Даже если жизнь им в тягость? Да чтобы увидеть, как уходят их более удачливые ровесники. Пережить сверстников и тем – оправдать свою незадавшуюся жизнь! А пережить чужих детей – это еще слаще!

– Поэтому ты и убивал молодых?

– Помнишь стишок? «Жил на свете человек – скрюченные ножки, и бродил он целый век по скрюченной дорожке...» Это про меня.

– Люди Запада добры к убогим.

– Я был ребенком. И вокруг меня были дети. А дети всегда жестоки. Они утверждаются в этом мире совсем как художники или поэты: отрицанием всех остальных. Их отторжением и уничижением.

– У тебя было скверное детство, Фрэнк. Но это не повод убивать.

– Конечно не повод. Причина.

– И все-таки – почему?

– О чем ты хочешь спросить? И о чем я могу тебе рассказать, Дронов? Чего бы ты сам не знал? О том, что мне безумно страшно жить? Что всем, кто приходит лицезреть себя в комнату смеха или лабиринт – жить тоже страшно? О том, как все боятся своего мнимого уродства и как вздыхают с облегчением перед выходом из комнаты кривых зеркал, увидев себя в прямом стекле? А – я? Я остаюсь здесь, наедине со всем, чем обделил меня Господь, – с моим одиночеством, с моей тоской, с моим уродством, с моей отверженностью и отчаянием...

Люди не прощают невнимания к себе – даже люди успешные и вполне добропорядочные! Почему же я должен прощать кому-то их пренебрежение? Их уродство менее заметно, чем мое, но оно – в них: в их чванстве, высокомерии, снисходительности! Да я умнее их на целые миры, потому что уделом моим всегда было уединение! И в этом уединении я создал множество миров, где я не просто герой, но – бог! Но...

Ты и представить себе не можешь, как я ненавижу зеркала! Они – отражают мое уродливое лицо, тогда как сам себя я вижу блистательным и вдохновенным! Они – словно напоминание о том, что все иллюзии мои – бред, но что поделать, если я могу жить только в них?!