Михаил Соколов - Гладиатор

– Не совсем так, даже совсем не так, хотя тут такие нюансы, что можно повернуть и так и этак.

В этот момент Нина сползла с тахты, подошла к столику, что-то плеснула себе в стакан и, не глядя ни на отца, ни на Николая, вышла на балкон, оставив после себя тонкий шлейф духов. Качаури и Николай проводили ее взглядами, и хозяин продолжил:

– Может, вы знаете, но каждый человек, наряду с прочими инстинктами, типа самосохранения, имеет инстинкт подчинения и инстинкт власти. Повторяю, каждый. Это врожденные инстинкты, и они крайне необходимы для выживания вида. Человек ведь был создан для жизни в небольшом коллективе: в семейной группе, роде, племени. Если рядом не было никого сильнее, в человеке просыпался вождь, если были более сильные, в дело вступал инстинкт подчинения.

Это, повторяю, врожденное.

Николай стал невольно прислушиваться.

– Вы хотите сказать, что принцип единоначалия является врожденным?

– Именно. Вы, Николай Иванович, сразу схватили суть. Не человек в ходе развития социальной структуры додумался до иерархии с вождем во главе, нет, любой коллектив, любое сообщество в целях выживания нуждается в строгой иерархической пирамиде. Не важно, рассматриваем ли мы человека, волка или стайных приматов.

Николай одним глотком допил свой коньяк, достал еще одну сигарету, машинально закурил. За легкой кисейной занавеской волновал, нет, крайне раздражал ее неясный, зыбкий силуэт. Минутный интерес к теме, так бурно развиваемый Качаури, прошел, а выпитый коньяк, жара, близость моря и прелестной девушки за балконным стеклом возбуждали и томили.

– Ну и что с того? – грубо и рассеянно спросил Николай. – Мне-то какое дело до того, что где-то у меня внутри теплится инстинкт подчинения?

Качаури рассмеялся. Николаю казалось, что и он непонятно почему взвинчен и ведет разговор в несвойственной ему манере.

– Все дело в том, – торжественно произнес Качаури, – что включение того или иного механизма – инстинкта подчинения или власти – практически необратимо. Человек, по каким-то причинам осознавший себя (пусть и не вполне четко) подчиненным существом, навсегда останется рабом. Это может относиться и к народу в целом. Вот за время диктатуры пролетариата население России превратили в рабов, и это уже необратимо. То-то весь мир удивляется вашему терпению. А это просто необратимые изменения в психике этноса. Любой другой народ стучал бы касками не по асфальту, а этими бы касками – по головам тех, кто ими по-идиотски управляет. Я не хочу сказать, что исключений не бывает.., как раз те, кто стал властью – финансовой или административно-исполнительной, все равно – именно они испытывают на себе необратимость этого наследственного закона власти, но с обратным знаком по сравнению с быдлом.

– Вы хотите сказать, – мягко спросил Николай, – что мы стали необратимым быдлом?

Было ему жарко и душно, и он старался унять дрожь пальцев, державших сигарету. От страшной ярости трудно было дышать, и он поклялся в душе доказать этому напыщенному индюку…

– Я же просил вас не вульгаризировать мои слова.

Вы понимаете все буквально, а я хочу подвести вас к пониманию теории, на мой взгляд, безупречно красивой.

– Как же еще мне вас понимать, если вы прямо говорите, что я – быдло.

– Беру свои слова назад и прошу меня извинить, если, сам того не желая, задел вас. Но вы должны оценить мою доверительность: вас-то ни в коем случае нельзя соотнести ни с каким подчинительным рангом. Вообще, это состояние – состояние власти, или, по-другому, инстинктивная уверенность в своем исключительном праве творить недоступное другим, – это уже вненациональное, внерасовое качество. Таких, как мы, – единицы. Во всем мире подобных нам всего несколько тысяч, может, десятков тысяч, и наше мировоззрение иного качества. Именно о таких, как мы, грезил Ницше; оковы совести, религиозной морали и всех прочих сдерживающих пут, что гармонично держат в узде нормальных людей, для нас не существуют. Понимаете меня?

– Нет, – злобно сказал Николай.

Он поднялся с кресла и налил себе еще коньяка.

– Вы много пьете, – заметил Качаури без осуждения. Просто констатировал.

– Мне это на пользу, – буркнул Николай и отпил большой глоток.

С балкона, отведя рукой полупрозрачную голубоватую занавеску, вошла Нина. Тоже подлила себе в стакан, подошла к Николаю и молча взяла пачку "Кэмела", брошенную им на столик. Достала сигарету и, не глядя на него, слегка наклонилась. Николай, злясь почему-то и на нее, протянул дрожащий огонек зажигалки. Нина вернулась на тахту и улеглась, каким-то образом включив невидимую музыку.

– Вернемся все же к теме, – сказал Качаури. – Вы говорите, что не понимаете меня, а я думаю, просто не хотите понять. Я подсовываю вам зеркало, а вы не хотите взглянуть, чтобы не увидеть самого себя. Мне достаточно было всего сутки понаблюдать за вами, чтобы понять – вы наш.

– Не понимаю, к какому разряду вы меня так упорно причисляете, – решительно сказал Николай. – Я никогда не стремился к власти, в отличие от вас, наверное. И мне на все наплевать. Мне, честно говоря, и на вас наплевать, если вам угодно. И я не только не понимаю, что за бесплатный сыр вы мне подкладываете, но и не хочу этого понимать.

– Позиция, достойная уважения. Не правда ли, Нина?

Девушка искоса взглянула на отца, но ничего не сказала.

– Хорошо, не буду вас долго занимать. Хочу только сказать, что возможность примыкать к тому или иному разряду людей – рабов или вождей! – часто происходит по лотерейному принципу. Я вновь упрощаю, потому что даже быть избранным в депутаты уже можно, только имея определенный набор качеств. Это уже потом самосознание коренным образом меняется и человек становится политиком, то есть индивидуумом без чести и совести. Это, разумеется, с точки зрения банальнейшего обывателя. Не бесчестным, а просто надчеловеком, если хотите, сверхчеловеком.

Именно потому все эти наполеоны, Сталины, Клинтоны и Пиночеты так бездушно жестоки и не останавливаются перед кровью во имя собственного закона и собственного права, который считают выше и справедливее закона и права мелкой черни, где-то там внизу копошащейся под ногами гигантов.

– Пиночета поприжали. Да и Наполеон как-то не так кончил.

– Ну и что? Мелкие людишки в силу собственного ничтожества пытаются укусить колосса.

– Короче, – равнодушно сказал Николай, – я-то тут при чем?

– Вы? – запнулся Качаури и окинул его оценивающим взглядом. – Одну минуту, я вас ненадолго покину. Надеюсь, не будете скучать? – он многозначительно вскинул кустистые брови и вышел.

Николай снова закурил. Нина не обращала на него никакого внимания. Геннадий Иванович так и не повернул свою крокодилью голову, когда хозяин покидал комнату. Николай вышел на балкон. Море. С боков огромного здания нависают скалы, испещренные каменистыми тропинками, ползущими сквозь мелкий сосновый лес прямо к пляжу. Середина дня; жарко, воздух, насыщенный запахом горячей хвои, загустел и зыбко колышется; море не дышит, словно замерло, уснувшее в сиесте сверкает, прыгает крупными серебряными солнечными каплями… Только цикады стрекочут. Посмотрев вниз, он увидел недалеко от джипа, который он реквизировал утром, милицейский синий "жигуленок", возле открытой передней дверцы стоял и курил даже издали сразу узнаваемый вчерашний ариец. В этот момент он вдруг вздернул лицо и внимательно посмотрел вверх. Николай встретился с ним взглядом и, хоть разделяло их расстояние в пять-шесть этажей, словно бы оказался рядом. Николай ухмыльнулся и выдул дым вниз. Ариец отвернулся. Николай вошел в комнату.