Владимир Ефимов - Симуляция

К тому же нам невероятно повезло: она вспомнила фрагменты партитуры ведуньи из Блока. Возможно, ее учили именно этой мелодии. Соответствие, разумеется, заметил Берндт. Моего ассоциативного мышления на это бы точно не хватило, а Линда после всех моих экзерсисов вообще все чаще напоминала интеллектом двенадцатилетнего ребенка – именно в этом возрасте она заканчивала обучение. Теперь у нас были фрагменты звуков и соответствующая им нотная запись. Точнее, не у нас, а у Берндта, поскольку расшифровка – по его части.

В двух древних партитурах, что были у нас, некоторые куски совпадали знак в знак. Запись партии вокала оказалась замысловатым фонетическим письмом. Для каждого звука обозначался тон, громкость и фонема. Берндт заставлял Линду петь так и этак, слушал, сопоставлял, строил какие-то диаграммы, писал программы для перебора вариантов. Я отдыхал. И теперь уже я начал нервничать, придумывая разные способы, которыми Герберт или Мытарь могли бы нас найти. Потом Берндт стал звать меня послушать те или иные фрагменты и оценить их с программаторской точки зрения.

Возникла и еще одна проблема. Программатор не граммофон, при работе он должен подгонять звук под определенного человека. Линда этого не умела. А научить ее было бы очень непросто. На это ушло бы полгода, а то и год. Правда, ей надо было спеть одну единственную партитуру, но зато в расшифровке уверенности не было. Решили, что я буду ей дирижировать – давать указания жестами прямо во время работы.

– Докар!

– Что?

– Ага, попался!

Открылась тайна моего имени. Его звук встречался в партитуре. И Берндт был совершенно убежден, что алгоритм не подействует на человека с другим именем. Нужно было откликаться на это имя с младенчества, чтобы даже тело знало: "Докар – это я". Значит, я действительно нашел наследство Рамашкази. И я действительно был единственным человеком, способным его получить.

И еще это значило, что дирижировать я не мог. Дирижировать придется Берндту. Азы программаторства он знал, теперь я его срочно натаскивал нюансам. Он схватывал с удивительной скоростью, а все остальное время посвящал расшифровке и опытам с Линдой. По-моему, он вообще не спал. Глаза у него ввалились, но, полагаю, недели через две мы были бы готовы совершить попытку.

Берндт вбежал с телефоном в руках:

– Уходим. Время вышло. Нас ищут, пока в соседнем поселке.

– А… Откуда…

– Верные люди предупредили. Я готовился.

– Господи… Опять в бега!?

– Нет. Поздно. Время бегов кончилось. Найдем нору и начнем действовать.

– Как?

– Введем тебе алгоритм, как же еще!?

– Но вы не готовы!

– А мы постараемся.

– У вас ни шиша не получится!

– Если так, то тебе не повезло. Да и нам тоже.

– Мы же даже не знаем, как эта штука действует!

– Вот и узнаем.

Мы погрузились в машину, взяв только самое необходимое – лютню, деньги, кое-что из одежды и еды. Откуда взялась машина – я не знал. Берндт где-то купил или украл. Мы поехали поперек асфальта – в лес, благо, стояло лето, и проселки были сухи. Пропетляв до вечера, мы остановились на поляне, подкрепились припасами и приступили к сеансу.

Линда Лу взяла лютню, Берндт Ошима сел напротив нее, разложив перед собой распечатки и диаграммы, а я, Докар Ричард Дональд Петров, лег на спину и закрыл глаза. Открыв их, я ожидал увидеть бригаду монтажников. Ресет – лучшее, на что можно рассчитывать, если в твою голову лезет чокнутый дилетант с лютней на перевес.

– Докар!

– Да.

– Открой глаза!

– Что?

– Ты меня слышишь?

– Да.

– Сожми кулак.

Я сжал.

– Открой глаза. Ты меня узнаешь?

– Чирок.

– Какое сегодня число?

– Ну, началось! Ты получше ничего придумать не мог? Почему всегда спрашивают, какое число? Ты что, Берндт, не знаешь, что я всегда в числах путался!?

– Ты в порядке?

– В полном. Вроде бы.

Берндт, конечно, чувствовал, что я нервничаю. Я был близок к шоку. То, что я чувствовал внутри себя, было настолько странным, настолько громадным, настолько чуждым и непривычным, что я запаниковал.

– Эй! Док! Что ты чувствуешь?

– Видишь ли, Берндт… – я сел, – что-то изменилось. Я не знаю, как это назвать, но… оно меня пугает. Оно меня так пугает, что если б у меня появился на груди разъем, а в пупке винтик, я бы испугался меньше.

И, можете не верить, но при этих словах я непроизвольно ощупал свою грудь. Пупок, правда, проверять не стал – спохватился.

– Сопли отставить! – встряхнул меня Берндт, – Какие возможности? Новые возможности появились?

– Нет.

– Откуда ты знаешь? Ты пробовал?

– Ааа… Знаю. Понимаешь, эта штуковина, она как дверь. Ее еще надо открыть.

– Ну, так открой.

– Я боюсь. Это слишком велико. Там… Там может быть… что угодно.

– Боится он! Вира-майна! Ты знаешь, сколько тебе жить осталось? Ты знаешь, блин, сколько нам всем жить осталось?

Я не понял, о чем он говорит, и машинально спросил:

– Сколько?

Берндт закатил глаза, что-то прикидывая в уме, и сказал:

– Три дня, максимум. Через три дня нас возьмут, что бы мы ни делали. Мытарь и Герберт объединились. Я не вижу, как мы могли бы ускользнуть.

Мы сидели на ковриках посреди живописной поляны. Линда спала, как младенец. Была ночь, все вокруг дышало таким покоем, что поверить в опасность было непросто. Но я не видел никаких оснований сомневаться в его расчетах. Мы были не на пикнике. И мы не были компанией школьников. Дама наша была сумасшедшей ведуньей, мой друг – живым компьютером, а у меня в сознании ворочалось нечто, страшное, как тайная комната Синей Бороды.

– Давай, Док! Запусти эту штуку! Открой дверь!

– Хорошо. Сейчас.

Я сосредоточился. Действительно, вернее всего было сказать, что это дверь, которую можно открыть. Я потянулся к ней своим существом и почувствовал реакцию. Нечто, вроде вопроса. Дверь не поддавалась.

– Берндт, она не открывается. Нужен ключ.

– Фамильный ключ?

– Ну да, – я тоже вспомнил послание пра-пра-прадеда на медной табличке, – Фамильный ключ. Только где его искать?

Я почувствовал себя страшно усталым. Опять поиск. Все сначала. Только времени уже нет.

– Не надо ничего искать. Он же в нашей старой квартире. Ты не помнишь?

– Ты о чем? Я ничего не понимаю.

– Фамильный горячий ключ. Ты сам его так называл. Это твой старый самовар. Помнишь? Ты его даже разжигал однажды, на праздник.

– Саомвар!? Ты что, опух? Погоди, Господи, ну конечно! – у меня действительно был древний угольный самовар. И у нас в семье его действительно называли "наш фамильный горячий ключ". Почему-то это считалось смешной шуткой, – Но нас же там ждут!