Александр Бушков - Антиквар

— Это принесли…

— А тут и объяснять не надо, — сказал Смолин. — Пресс-центр доблестного УВД, по стилю и манере изложения видно… — он небрежно бросил бумажку на стол. — Печатать будете?

— Да, редактор велел. Вам это… здорово навредит? — спросила она прямо-таки сочувственно.

— Да ничего подобного, — сказал Смолин, пожав плечами. — Это вы впервые с таким встретились — а мы-то таких кампаний по борьбе и искоренению пережили чёртову уйму. И всё в конце концов устаканивается. Потому что у умных людей в погонах хватает настоящих криминальных забот, чтобы не заморачиваться ещё и нами… — он поморщился. — Не смертельно, в общем. Просто… Просто нервы портит, вот и всё. Есть повод лишний раз порассуждать о тупости иных наших законов. Вот вы когда-нибудь слышали про злодея, который пошёл бы брать кассу со шпагой восемнадцатого века?

— Не приходилось что-то.

— Мне тоже, — сказал Смолин. — Я за всю свою жизнь единожды слышал, чтобы преступники применяли антикварное оружие. На Урале дело было. Какие-то шустрые ребятки взяли американский кольт ста двадцати лет от роду, забили в него макаровские патроны, обмотав медной проволочкой, чтоб в барабане не хлябали, — ну, и пришили кого-то… Ладно, это огнестрел. Но я в жизни не слышал про преступления с применением антикварного холодняка. Это ж надо быть законченным параноиком… И тем не менее всё до сих пор обставлено массой идиотских запретов… Поясню на примере. Вот у коллег моих прошли обыски по магазинам, с изъятиями… ну, вы в курсе? А знаете, почему никто из нас не берёт эту самую пресловутую лицензию на право торговли антикварным холодняком? Не потому, что процедура особо тягомотная. Просто-напросто придётся ещё и завести амбарную книгу, дабы туда вписывать паспортные данные любого, купившего ту самую саблю двухсот лет от роду… А это далеко не всякому понравится. Ну не хочет обычный благонадёжный гражданин, чтобы о нём знали. И потому, что, накопив десяток означенных двухсотлетних сабель, он обязан их держать исключительно в железном ящике, под замком, в комнате с решётками на окнах и железной дверью… Это реально? И потом, вещички-то дорогие, не всякому хочется их светить… Конечно, есть некоторый прогресс — в советские времена полагалось регистрировать ещё и все золотые-серебряные монеты, что у тебя дома хранятся… Некоторый прогресс налицо…

— А за границей как?

Смолин горько усмехнулся:

— А за границей — форменный разврат. Холодняк антикварный лежит в лавках грудами — я сам видел в Париже, — и его покупают-продают, не предъявляя даже трамвайного билета. И старинный огнестрел, кстати, тоже. А у нас не так давно заставляли в музее сверлить дыры в пистолетных стволах шестнадцатого века — вдруг его умыкнёт мазурик, пороху набьёт, пулю шомполом закатает, фитиль прилатит и ка-ак пойдёт окаянствовать… Чёрт, да за границей преспокойно коллекционируют даже танки с бронетранспортёрами — ну конечно, пушки с пулемётами приведены в совершеннейшую негодность… Словом, мы и тут позади планеты всей. Идиотство на идиотстве.

— А почему так?

— Хотите чистую правду? — сказал Смолин. — Я не знаю. И никто не знает. Великолепная формулировочка: так получилось. Есть идиотские законы, но никто не торопится их менять. Хорошо хоть, додумались отменить статью за хранение — а то в прежние времена людям жизнь ломали из-за какой-нибудь железки наполеоновских времён… У вас, я вижу, ещё что-то припасено? Покажите уж…

На сей раз это оказался разворот столичной газеты — толстой, цветной, популярной, умеренно жёлтой. Вот тут уж Смолин читал гораздо внимательнее, а закончив, выругался про себя не в пример смачнее и эмоциональнее.

Это было поопаснее. Те же самые россказни о злокозненной шантарской антикварной мафии — но поданные не в пример изящнее и завлекательнее, хорошим стилем изложенные, борзым пером. Высший пилотаж, что называется: ничего не утверждается прямо, но у читателя непременно останется впечатление (у неискушённого, понятно), что во глубине сибирских руд окопалась шайка криминальных монстров, которые цинично торгуют редчайшими, дорогущими, раритетными предметами, сделавшими бы честь Эрмитажу — а также опять-таки покушаются на святое, ради пригоршни звонкой монеты продавая славные боевые и трудовые награды отцов и дедов…

— Для справки, — сказал Смолин. — За границей даже современными наградами разрешено торговать без малейших юридических закавык. Если человек хочет продать свою или отцовскую медаль, это его личное дело.

— А может, во всём, что наград касается, сермяжная правда всё же есть? — спросила Инга. — Правы они, а? — она кивнула на лежащие на столе обличительные статейки.

— А вот давайте рассуждать логично, — хитро прищурился Смолин. — Грешно торговать боевыми и трудовыми наградами СССР и нынешней России, потому что они, высокопарно выражаясь, символизируют боевую и трудовую славу? Так? Но вот скажите мне в таком случае, почему данный запрет не касается царских наград, которыми можно торговать средь бела дня на любом углу хоть вёдрами? Что, за ними нет ратной славы? Да навалом! Ну тогда объясните вы мне внятно и убедительно: почему запрещено продавать боевой орден девяноста лет от роду… а совершенно такой же знак ратной славы, но возрастом в девяносто один год, можно продавать невозбранно? Можете объяснить?

— Нет, — честно призналась Инга.

— Не огорчайтесь, — сказал Смолин, разливая по рюмкам. — Никто не может. Знаете, в чём тут дурная пикантность? Георгиевский крест и орден Боевого Красного Знамени сплошь и рядом могут принадлежать одному и тому же человеку — масса примеров. Был у вас дедушка… ах нет, учитывая ваши юные года, скорее уж прадедушка. В царские времена заслужил Георгия, потом пошёл в Красную армию и получил там, условно говоря, Боевое Красное Знамя. Крест вы можете продать, как уже говорилось, совершенно свободно — а вот за Знамя вас самый гуманный в мире суд так вздрючит… А ведь они принадлежали одному и тому же человеку, славою покрытому, только не убитому… Как вам такие казусы?

— Сюрреализм какой-то, — поёжилась Инга.

— Может быть, — сказал Смолин. — Только мы в этом сюрреализме варимся всю сознательную жизнь… и кое-кто, не исключая иных из здесь присутствующих, и по зонам пошатался исключительно за то, что во всём цивилизованном мире считается совершенно безобидным, приличным деянием… Теперь-то хоть понимаете, красавица, в какой театр абсурда вас занесло? Вот они, темы, их тут вороха…

— А что, я напишу! — сказала Инга с хмельным воодушевлением.

— И ничего не изменится… — сказал Смолин. — Дедушка старый, дедушка лучше знает жизнь на грешной земле…