Александр Бушков - Антиквар

Александр Бушков

АНТИКВАР

Миллионы людей отроду не видели живого, настоящего шпиона. Точно так же они никогда не встретятся с живым антикваром. А общее между шпионом и антикваром то, что оба стремятся к максимальной конспирации, старательно притворяясь, что их не существует вовсе… Специфический мирок торговли антиквариатом не стремится к публичности и славе, вовсе даже наоборот.

Представьте себе человека, чуть за пятьдесят, отсидевшего два срока; имеющего наколку на предплечье в виде медведя, сидящего на льдине. Один на льдине. Человек, который сам по себе на сто процентов: ни за тех, ни за этих… Человек этот фехтует французской дуэльной шпагой, может дать отпор банде отморозков и очень нравится девушкам. Знакомьтесь — Василий Яковлевич Смолин — антиквар.

И случилась со Смолиным классическая коллизия из старого приключенческого романа, с таинственным напутствием на смертном одре, зарытым в глуши кладом и прочим бредом…

Хотя очень скоро клад приобрел вполне определённые черты броневика, набитого золотом…

Дэви Уилсон, — начал он своё п овествование, — был настоящим королём следопытов, рыщущих по всяким закоулкам, погребам и лавкам в поисках редких книг. У него было чутьё ищейки и хватка бульдога.

Вальтер Скотт. «Антикварий»

Действующие лица романа вымышлены, всякое совпадение с реальным и событиями объясняется случайностью.

Часть первая

ПЕЩЕРА АЛИ-БАБЫ

Глава 1

ПРОИЗВОДСТВЕННЫЕ ХЛОПОТЫ

Если вежливость — главное оружие вора, как утверждалось без особых на то оснований в одной классической кинокомедии, то главное оружие антиквара — терпение. И это уже утверждается с полными на то основаниями. Терпение, как у сапёра, отличие только в том, что сапёр гораздо чаще ходит под смертью — хотя и весёлом антикварном бизнесе случается порой всякое…

А потому Смолин, временами приличия ради прихлёбывая бледненький чай из пакетика, с величайшим терпением слушал очередное эпическое повествование старушки — со множеством совершенно ему ненужных мелких подробностей и третьестепенных деталек. На сей раз речь шла о том, как Фидель Кастро, в те былинные времена совсем молодой, прямо-таки рысцой бегал по мастерской тоже молодого в те поры Феди Бедрыгина, с латиноамериканским темпераментом выпаливая комплименты, которые едва успевал переводить толмач с комсомольским значком, как юный вождь юной, с иголочки, революции восторгался и даже руками всплёскивал перед свеженьким полотном Бедрыгина, изображавшим полдюжины барбудос с самим собой, моментально узнаваемым, во главе. Как схватил кисточку и, в самый последний момент всё же испросив разрешения творца, бережно обмакнул её в красную краску и вывел короткую надпись в правом нижнем углу, на свободном месте. Толмач — комсомолист, напряжённо приглядевшись, сообщил полушёпотом, что команданте Фидель письменно выразил восхищение невероятным сходством, завершив традиционным «Родина или смерть!». После чего Федя Бедрыгин ему эпическое полотно тут же подарил, совершенно безвозмездно разумеется — ни одному комсомольцу шестидесятых и в голову не пришло бы заикаться о презренном металле, не те были люди, не то воспитание, не то время, не та страна… Тогда команданте Фидель, долго тиская художника в объятиях, чуть растерянно похлопал себя по карманам в раздумье, чем бы отдариться — но о деньгах он тоже не думал, конечно, а регалий у юной республики пока что не имелось, и Фидель, недолго думая, сорвал с себя берет с красной звёздочкой и нахлобучил на голову задохнувшегося от восхищения Феди. Уж как потом на этот исторический берет ни покушались идеологически выдержанные товарищи из музея, Федя его не отдал. Вот он, берет, самую чуточку выцветший, висит себе на почётном гвоздике в углу…

Штука баксов, пожалуй, автоматически наклеил мысленно этикетку Смолин. Не более, но и не менее. Вещица вполне атрибутированная, факт дарения зафиксирован в паре-тройке печатных мемуаров, да и свидетельство старушки чего-то стоит. Вот только нечего и думать покуситься с коммерческими целями на историческую шапочку, мать твою…

Старушка разливалась курской соловушкой, обретя вид одухотворённый, воодушевлённый, даже помолодела словно бы на изрядное количество годочков, вспоминая, как горячо поддакивал Фиделю товарищ Че, как Никита Сергеевич Хрущёв, присутствовавший тут же (а как же!), топтался с туповато-триумфальным видом, порой вставляя словечко насчёт советских самородков и кубино-советского братства…

Смолин стоически слушал — а в голове у него со здоровым профессиональным цинизмом пощёлкивал калькулятор, переводивший всё, на что ни падал взгляд, в цифирки.

Как прекрасно известно посвящённым, антиквариат — отнюдь не только усыпанные алмазами золотые табакерки, бесценные полотна, античные геммы и прочая умопомрачительно дорогая старина. Антиквариат, собственно говоря — это всё, что угодно. Лишь бы ему насчитывалось годочков с полсотни — а то и не более двадцати. Продать можно всё — поскольку желающие найдутся не только на золотой портсигар, но и на прозаичнейшую ученическую ручку с пёрышком времён снятия Хрущёва, и на сами лёгонькие металлические пёрышки (масса разновидностей!) и на чернильницу-непроливашку тех же времён. Словом, на весь былой хлам, который когда-то вышвыривался в помойки с поразительной лёгкостью. А потому сегодня, к примеру, днём с огнём не найдёшь, ну, скажем, железнодорожной кокарды с паровозиком на фоне пятиконечной звезды — хотя их когда-то нашлёпано было, если прикинуть, миллионов несколько. За триста баксов не далее как вчера ушли железнодорожные погоны — это в Шантарске, а в Москве улетели бы и гораздо дороже. И так далее…

Комната, где Смолин сидел, являла собою склад антиквариата — недорогого, но обильного: и пластмассовые кошечки сорокалетнего возраста, и настольная лампа ещё более почтенного года рождения, и металлический перекидной календарь, и вазочки — статуэтки (буквально за последний год цены на фарфоровый ширпотреб былых лет взлетели втрое и останавливаться не собираются)… да мало ли! Продать можно всё.

Но главное — картины покойного Фёдора Степановича свет Бедрыгина, коих в просторной квартире, сопряжённой с превращённой в мастерскую соседней (щедрый дар Никиты Сергеевича, сделанный под впечатлением кубинского восхищения) имелось преизрядно — а кроме них, этюды, наброски, линогравюры и прочие разновидности многолетних трудов мастера кисти…

Испокон веков повелось, что спрос на того или иного художника — вещь непредсказуемая, порой совершенно иррациональная. Не имеющая ничего общего с понятиями «гения» и «бездарности» — просто-напросто порой бабахает нечто, вызывающее дикий всплеск ажиотажа. Как это было во времена перестройки, не к ночи будь помянута, с направлением, известным как «соц-арт»: вся заграница с ума сходила от этого самого соц-арта, бешеные деньги выкидывали расчётливые западные дядьки — а потом мода как-то незаметно схлынула, и сгоряча купленное по бешеным ценам уже ни за что по таковым не продать. Точно так же влетели иные отечественные банкиры, за безумные бабки прикупившие себе что-то вроде Малевича: висеть-то оно висит, но за те же бабки хрен столкнёшь…