Сергей Зверев - Забудь дорогу назад

Мы крались мимо домов, заглядывали в крохотные оконца. Беременная женщина с некрасивым веснушчатым лицом при свете лучины что-то штопала, сидя на колченогом табурете. Доносилось монотонное старческое бормотание: аборигены молились, отходя ко сну. Старики в деревне, стало быть, имелись. Их не пускали на гору, там дело молодое. А все «годные», крепкие, пышущие здравием (а главное, не беременные) в этот час собрались под Рогатой скалой… Мы метнулись за сарай, когда скрипнула дверь и на крыльце образовалась толстая «пенсионерка» с палочкой. Сошла со ступеней и направилась, прихрамывая, к выгребной яме, от которой распространялся ужасающий аромат…

Из следующего дома вышел мужик с автоматом…

– Есть… – сдавленно прохрипел Корович и прижал мой затылок к земле.

Выглядел охранник, на наш взгляд, неважно – в смысле, был достаточно высок, плечист, и автомат в его руках не выглядел той вещью, которую он впервые увидел. Потоптался на крыльце, широко зевнул. Потом зажал рот ладонью, пугливо посмотрел по сторонам. Ох, уж эти забитые в голову комплексы… Зашаркали ноги, из-за хибары вывернул второй, такой же, подошел к первому, и «братья во Христе» стали тихо переговариваться. Временами оба поворачивали головы, обращая взоры к бурному празднеству на горе. Все их помыслы были там. Но служба есть служба. От скалы раздался дружный рев – там происходило что-то интересное. Охранники вытянули шеи. Поэтому не было ничего удивительного, что когда они повернулись, рядом уже стояли двое посторонних. Они и удивиться не успели.

– Воистину отрадная ночь, братья, – проворковал я. Мы ударили прикладами одновременно, как и договаривались. Треснули закаленные в богомолениях лбы. Охранники свалились, как подкошенные. Мы взяли их за ноги, отволокли за крыльцо. Вроде тихо было в округе. Сердце учащенно билось – а вдруг ошиблись мы, а вдруг охрана у хижины стоит по другому поводу…

Но мы не ошиблись. Бог (который один на небе) услышал наши мольбы – направил в нужном направлении. Свеча горела на столе… В избушке было душно, пахло мочой и капустой. Нестираные занавески, истоптанный дощатый пол, мебель – одно название, посуда – плотно закрытые горшочки на печке, обвязанные ветками можжевельника. Не чурается местный люд суеверий – посуду следует накрывать, чтобы отогнать нечистую силу, и можжевельник – для того же… На продавленном топчане лежала, укрытая колючим солдатским одеялом… Анюта. Она спала. А может, не спала, а была в глубоком обмороке. Личико землисто-серое, мешки под глазами, слипшиеся волосы разбросаны по тощей подушке. Правая рука лежала поверх одеяла и была привязана веревкой к ножке топчана. Можно не расписывать, какое облегчение я испытал…

Поднялась старушка в ситцевом платочке. Она смотрела на меня, не мигая, что-то шамкала беззубым ртом. Нянечка, что ли?

– Доброй ночи, сударыня, – поздоровался я, покосившись на ехидно ухмыляющегося Коровича. Бить старушек не позволяло воспитание, поэтому я разрезал ножом веревку, соединяющую Анюту с лежаком, связал старушке руки за спиной. Она смотрела мне в глаза. Подумав, я сорвал с нее платочек и, стараясь не замечать лысеющий синеватый череп, соорудил из него кляп. Старушка чуть не поперхнулась. Пока я измывался над старшим поколением, из-за занавески, делящей горницу на две половинки, выглянул заспанный столетний дед. С вековым бельмом на глазу.

– Дедушку тоже надо связать, – бросил я Коровичу. – А то поднимет лай, сбегутся упыри раньше времени.

– Ага, спотыкаюсь, – сказал Корович и треснул любопытного старца прикладом по лбу. Дедушка убрался. Я покачал головой. Гадко все это. Анюта открыла глаза, узнала меня, застонала. Я склонился над ней, как над гробом, поцеловал в лоб.

– Это не сон, Соколова, это я – твой преданный раб. Лежи спокойно. Наши в городе.

– Ага, – усмехнулся Корович. – Как говорит реклама холодильников: мы работаем – вы отдыхаете.

– Луговой, господи помилуй… – Она оттащила мою руку, хрипло дышала, хватала за грудки. – Где ты был, Луговой, сколько можно тебя ждать… Кто обещал мне безопасность…

– Мы трудились, не покладая, Анюта, – уверял я. – Тебя не тронули?

– Меня уже всю измусолили… – стонала она, принимая под моим настойчивым нажимом сидящую позу. – Впрочем, нет. – Она задумалась. – Если ты про страшное групповое изнасилование, то пока бог миловал… Рассказать даже нечего, Луговой, по затылку дали, облапали, тащили куда-то… Я не помню ничего, мне плохо было, старая карга поила меня какой-то горькой гадостью… – Анюта недоверчиво уставилась на прожигающую ее взглядом старуху, судорожно икнула. – Объясни мне, Луговой, – подняла она на меня объятые ужасом глаза, – за каким хреном меня поперло в тот бар? Пришла – вся такая бодрая, позитивная… – Она сделала попытку подняться, но ноги подкосились, я поймал ее и с ужасом догадался, что придется тащить этот божий дар на себе.

Корович уже открывал дверь, чтобы пропустить – как истинный джентльмен – второго джентльмена с грузом, но тут окраину деревни огласили истошные крики. И рев в сотню глоток – возмущенный, явно не ликующий…

– Но почему? – растерялся я.

– Позвольте догадаться, – проворчал бледнеющий Корович. – Мы же не надеялись, что тех парней под мостиком никогда не найдут?

Это был забег почище армейского – на тридцать верст при полной амуниции. Верста была одна, но весила Анюта как две амуниции. Это на вид она худая, как лопата, а на деле – тот еще бегемотик… Мы неслись по деревне, оглядываясь на каждом шагу, ужас колотил по затылку, а возмездие уже догоняло: видно, охрана деревни не ограничивалась четырьмя штыками, а пастырь оперативно реагировал на ситуации. Приказ – и вся толпа сменила место увеселения. Деревня наполнялась криком, топотом, а когда нас увидели, взревели луженые глотки, разразилась лихорадочная стрельба из нескольких автоматов. Я обернулся, жар ударил в голову: за нами бежала озверевшая толпа, размахивая кольями, руками, автоматами…

– Быстрее, Михаил, быстрее… – понукал Корович, подвывая от нетерпения. – Чего ты там возишься, было бы чего тащить…

– А ты сам попробуй, – хрипел я и ускорялся из последних сил.

– Послушай, Луговой, я и сама могу бежать… – развлекала меня разговорами Анюта. – Брось же, комиссар, все равно не донесешь…

Мы вынеслись из деревни. До скалы метров шестьсот – та еще коломенская верста. А на пути деревья, буераки, канавы. Мы краем зацепили огороды – уж не знаю, каким чудом мне удалось перепрыгнуть через завалившийся плетень и не растерять свою ношу. Анюта стонала, плакала, истерично смеялась, а я, как козлик, прыгал по рельефам местности. Крики за спиной не смолкали, временами их разнообразили выстрелы.