Дмитрий Харитонов - Репортаж не для печати

– Неужели вы пришли к вашим выводам, основываясь только на мемуарах Брюса?

Я отмахнулся.

– Разумеется, нет. Это достаточно длинная история. Но я постараюсь уложиться в четверть часа. Хотя бы для того, чтобы объяснить вам: кто такой Абу Дауд и почему он непременно объявится в Аксуме.

– Хорошо, – согласился первосвященник.

– Тогда наберитесь терпения, – предложил я. – Все началось с обычного вызова к моему боссу и предложения покопаться в одной древней легенде…

1

Мой рассказ произвел на Пагару сильное впечатление. Особенно в той его части, в которой речь шла о «Черном сентябре» и Абу Дауде.

– Итак, Пагира, я хочу, чтобы вы до конца отдавали себе отчет: Ковчегом Завета хочет завладеть опаснейший преступник, совершивший несколько убийств. Я не удивлюсь, если он уже находится в Аксуме.

Первосвященник возразил:

– Ковчег постоянно охраняется. Он в безопасности.

В свою очередь я не согласился:

– В семьдесят втором году тоже полагали, что меры безопасности на Олимпийских играх являются достаточными и отпугнут террористов. Что из этого вышло – всем прекрасно известно. Сколько человек охраняют Ковчег? Один? Пятеро? Пятьдесят? Они владеют приемами восточных единоборств? Стреляют с двух рук без промаха?

Ни один мускул не дрогнул на лице первосвященника. Внешне он оставался совершенно спокойным, даже безмятежным.

Но я не сомневался в том, что Пагира предельно внимательно выслушал мою историю. И сейчас сосредоточенно обдумывал какую-то мысль. Мне показалось, что он колеблется. Все еще снедаемый сомнениями, Пагира предложил нам с Бабиле остановиться для отдыха и обеда в одной из монашеских келий.

– Эта комната сейчас пустует, – объявил он, давая понять, что разговор подошел к концу. – Вы сможете немного отоспаться. Пусть спадет дневная жара. Давайте снова встретимся вечером – часов в восемь.

Пагира поручил нас заботам молодого священника с колючими и жесткими глазами. Я догадался, что Пагира не хочет оставлять меня без присмотра. Монах отвел нас в скромное одноэтажное здание, в котором находилось четыре маленьких комнаты. Три из них были заняты – в них жили монахи. Я заметил, что в каждой келье находились по два священника.

«Да, неплохая у нас охрана», – подумал я и стал с любопытством осматривать комнату, предложенную для ночлега. Впрочем, мой интерес довольно быстро угас: обстановка в помещении оказалась очень скромной, почти спартанской. Сводчатый потолок был таким низким, что я даже втягивал шею в плечи, опасаясь удариться головой. Два матраца, застеленные одеялами, две тумбочки с выдвигающимися ящиками, аляповатая картина, уныло висящая на стене, единственное окно с большой трещиной на стекле…

– Что, Бабиле, нравится? – этим риторическим вопросом я и не пытался скрыть своего разочарования. – Плюс к тому же еще и шесть монахов, трепетно прислушивающихся к любому шороху из наших роскошных апартаментов.

Бабиле не понял иронии, заключенной в моих словах.

– Все священники живут именно так! – серьезно произнес он. – Они постоянно молятся.

– Когда же они охраняют свой Ковчег?

– Днем и ночью. У вас не будет никаких шансов приблизиться к Ковчегу. Пагира никогда не согласится показать священную реликвию.

Через полчаса принесли еду. Она состояла из нескольких рассыпчатых лепешек серого цвета и бобов с тушеным луком и крутыми яйцами, обильно сдобренными пряностями.

– Лепешки называются: «ынджера», – пояснил Бабиле с полным ртом. – Обычно их макают в острый соус.

– Ынджера? – попытался повторить я. – Можно язык сломать.

На вкус лепешки оказались довольно пресными. Бабиле сообщил название блюда с бобами – уот. Было бы сильным преувеличением сказать, что еда мне понравилась, но я терпеливо пережевывал непривычную пищу, изредка прикладываясь к запотевшей от холода бутылке федзе. Утолив чувство голода, я опустил жалюзи на окне и, выбрав один из матрацев, незаметно задремал.

Проспав три с половиной часа, я почувствовал себя хорошо отдохнувшим и гораздо более бодрым. Взглянув на циферблат своего «сейко», я увидел, что до встречи с Пагирой остается еще сорок минут. Долгих, томительных и тревожных, по истечении которых меня должны были поставить в известность о решении аксумского первосвященника.

Я попытался угадать: каким оно будет? Что означали слова, произнесенные Пагирой: «Хоть в этом-то Брюс поступил порядочно»? Быть может, первосвященник имел в виду некую договоренность, существовавшую между Брюсом и эфиопским духовенством о неразглашении тайны Ковчега?

Еще перечитывая книгу шотландского путешественника (после возвращения из Росслина мне пришлось проштудировать ее более внимательно), я обратил внимание на любопытный пассаж. Брюс уверял, что даже копия Ковчега исчезла после того, как имам «Левша» вторгся в Аксум и стер с лица земли старую постройку церкви Святой Марии. При этом, Джеймс Брюс ссылался на свой, якобы имевший место, разговор с негусом Эфиопии, подтвердившим уничтожение оккупантами священной реликвии. Но ведь за несколько лет до визита Брюса в Эфиопию (а он состоялся значительно позже вторжения имама) негус совершил тайную поездку в Аксум. Там он пробыл целую неделю в период с… пятнадцатого по двадцать второе января. То есть, когда проходила торжественная церемония выноса Ковчега – Тимкат…

Теперь я не сомневался в том, что Ковчег уцелел и еще до вторжения захватчиков в Аксум был предусмотрительно перевезен на один из многочисленных островов озера Тана. Имам «Левша» мог сжечь разве только копию Ковчега. Но тут я вспомнил о путевых заметках армянского священника Димотеоса, бегло просмотренных мною буквально накануне поездки в страну «красного негуса». Это были мемуары высокопоставленного религиозного деятеля, прибывшего в Аксум со специальной миссией. Димотеос считал наглой ложью легенду о том, что Ковчег находится в Аксуме.

– Вероятно, так и было, – горячо уверял он ученых мужей, внимавших его рассказу по возвращении из Африки. – Но очень давно. Я попросил аксумских священников показать мне Ковчег Завета или хотя бы таблички с начертанными на них Десятью заповедями. И знаете, что они мне подсунули? – бушевал Димотеос. – Какую-то маленькую плиту, похожую на красный мрамор и длиной не более одного фута. Эфиопы заявили, что это – одна из двух табличек, содержавшихся в Ковчеге.

– Ну-ну, продолжайте, – подзадоривали его слушатели, на которых подобное известие произвело эффект камня, влетевшего в оконное стекло. – Настоящая табличка?

– Разумеется, нет, – снисходительно объяснял Димотеос. – Абиссинцы – глупые люди. Или же, напротив, очень хитрые и ловкие. Каменная поверхность, действительно, была практически не повреждена. Время пощадило ее. Думаю, табличку можно датировать тринадцатым-четырнадцатым веком, не ранее.