Эльмира Нетесова - Закон Тайга

— Все бы отдала, душу свою и жизнь. Если бы он был доб­рым отцом нашему сыну, - шептала она перед образом Спаси­теля и все просила дать тепла сердцу человека. А вслух всегда говорила, что видавший беды и горе чужих вдесятеро своих бе­речь должен. А тем более - кровного.

Санька все понимал. И тепла к отцу в сердце так и не по­явилось. Все деньги, какие зарабатывал, складывал на сбер­книжку. О будущем не думал. До воли, знал, еще много време­ни. Дожить бы. Если повезет вырваться на свободу, тогда все и определится само собою. Но домой почему-то не хотелось воз­вращаться.

И только теперь, сейчас кольнуло в сердце. А как же мать? Она же только им живет и дышит...

Санька обхватил руками голову. Как часто гладила мать его соломенно-рыжие вихры! Называла одуванчиком, солнышком. Говорила, что он самый красивый и лучший в свете. Пела ему песни, зыбкие, как облака, прозрачные, как небо, легкие, как ветер. Она одна любила его больше жизни.

— Семья у тебя есть, пацан? - послышался вопрос Шмеля.

— Мать, - ответил тихо Санька.

— Вот и мне свою жаль. Уж померла, видать, давно. А я и погоста не знаю. Все отец отбил в тот день. Навсегда. Уж боль­ше тридцати лет прошло. Теперь меня и не узнали бы в доме. Сам уж стал старше отца в то время.

— Жалеешь, что ушел? - спросил Санька.

— Ты что, звезданулся? Даже кобель от палки смывается! Да случись мне нынче с тятькой свидеться, я б ему за тот день такую бы трамбовку замочил, черти б позавидовали. Усек бы, старый хрен, что прежде, чем детей плодить, о жратве для них подумать надо. Всыто. Чтоб не пухли с голоду. Детвора ведь не скот. Ее не ремнем кормят. Я б ему, кобелю треклятому, всю шкуру на заднице в клочья порвал за те бессонные, голодные ночи. За муки наши. Ведь не только траву, дождевых червей мы ели. С добра ль такое? Кто ж с жиру воровать идет, только сдвинутые! Хотя и таких видеть доводилось по «малинам». Но то особый случай, иной люд. Они от фартовой крови. Наслед­ственные воры, с них спросу нет. Кенты ночи. Но таких немно­го, - разговорился Шмель, которому явно легчало.

Он уже не морщился, не стонал, не говорил о смерти. Сань­ка присыпал его плечо чистым древесным пеплом, снявшим боль окончательно. Пепел вскоре высушил ожог, стал стяги­вать рану. И бугор заметно повеселел.

— Я с вашей политической шпаной на Колыме ходки тя­нул. Сроки у них всех резиновыми были. Немногие оттуда вышли на волю. Золотишко, по-нашему - рыжуху, добывали в паре. А нас к ним приклеили, чтоб дурь вышибать, какой их калганы забиты были по самую сраку, - осклабился Шмель.

— Администрации помогали с нами расправляться? Вроде воронья, падальщиков? - прищурился Санька.

— Ты транди, но не забывайся. Я фартовый. И трепа не дам распускать! Кто ворон?

— Сам сказал, зачем вас к политическим подкидывали, - отвернулся Санька.

— Идиот! Так там не такие, как вы, были! Вы - перхоть, мелочь в сравнении с ними! Там были киты! Не тебе чета! Эн- кэвэдэшники, начальство. Все, как один, вредители! И не про­сто, а по убеждению. Мы это самое из них и вытряхивали. Что «Голос Америки»! Вот там одцн фраер был, в органах работал. А в безделье художествами занимался. И намалевал, хрен соба­чий, Сталина, обнимающего Рузвельта. Это ж что? Это ж хуже, чем по фене облаять. Навроде как я стал бы кентоваться с лега­вым. Ну, этого мазилу за жопу взяли. И на Колыму. За оскорб­ление личности и авторитета вождя. Администрация нам его показала. Я и ботаю с ним: мол, малевать шустрый, а кредитки иль печати изобразить сумеешь или слабо? А он, падла, трехает: мол, черным делом не промышляю. Брешет, навроде это худо­жество ему от Бога дано! Ну я вскипел. А что, мои кенты от черта свое имеют? Любого изобразят на кредитке! Хошь и вож­дя! И печать всякую состряпают, файней настоящей, ко­мар носа не подточит. Но впустую не баловались. На что нам Рузвельт? За его портрет водяры не дадут. Только за своего. Но сколько ни фаловали, не сговорился, паскуда, свое изобра­зить. Западло, мол, с нами кентоваться. Мы его и взяли! Опету- шили, паскуду, отмудохали до потери пульса и кинули к оби- женникам.'

— Сволочи вы распоследние! - побледнел Санька.

— Чего?! - привстал Шмель резко, но боль осадила. Фар­товый плюхнулся на задницу, матерясь по-черному.

— Свора сучья! Ублюдки! Скоты! - Встал Санька и ушел к костру. - Знал бы, что такой засранец, ни за что не спасал бы негодяя! - У него ходили скулы на лице.

— Санька, дай воды! - услышал голос Шмеля.

— Я тебе, мудаку, не шестерка, сам хоть захлебнись в ручье! - ответил Санька, багровея. И до самого вечера не оглянулся в сто­рону фартового.

После ужина рассказал Трофимычу о разговоре с фарто­вым, просил не оставлять ухаживать за Шмелем.

— Скотина, не человек! Но в том не его основная вина, а в тех, кто натравил блатную кодлу на человека! Не сами по себе фартовые накинулись на него. Их науськали, как собак. Лагер­ное начальство. Для тебя это ново, для меня - нет. Сам немало от него перенес. Тоже обломать пытались, да не удалось. Тут не бздыхом действовать надо. Фартовые - лишь орудие в руках администрации. Слепое и свирепое. Не умеющее думать, вроде быдла. За поблажки, какими воры пользуются в зоне, началь­ство пользует их для расправ с неугодными, чтобы свои руки не марать. А охрана либо бездействует и опаздывает, либо в упор ничего не видит.

— Так, может, и сюда их для этого прислали? - вздрогнул Санька.

— Поживем, увидим. Но уверен, что неспроста они тут объ­явились, - нахмурился Трофимыч.

Вскоре к Саньке подошел тощий длинный фартовый. Спро­сил, прищурясь:

— Чем бугор не пофартил, что бросил его держать?

— Хватит ему мозги сушить. И я не сявка. Парашу за ним носить не стану. Оклемался. Отлегло. Пусть сам себя держит. Я у него не в обязанниках. Он таких, как я, со свету сживал. За что я его из беды вытянул? Если б раньше знал, и пальцем не пошевелил!

— Гоноришься, фраер? Гляди, хвост прижмем! Бугор - хо­зяин. В «малинах» паханил. Ты же - вонь ползучая. Размажем и не оглянемся, - процедил сквозь зубы фартовый.

— Манал я вас вместе с паханом. А станешь много грозить, сам тебя распишу, всем фартовым на зависть. Я таких не одного в вашем змеюшнике зажал. Одним больше иль меньше, теперь без разницы, - бросил равнодушно Санька и пошел к палатке, не оглядываясь.

Трофимычева бригада, узнав о разговоре Саньки с блатным, решила по-своему. И в этот вечер никто из сучьих детей не вышел из палатки к ночному костру. Знали, может быть прово­кация. И решили принять все меры предосторожности.

Саньку положили спать в дальний угол. На его прежнее ме­сто лег Генка. Здоровенный мужик. Шутя кулаком мог убить не только фартового, а и разъяренного быка-трехлетку.

Его громадных кулаков-гирь боялись все северные зоны. На воле, по молодости, Генка был спортсменом-штангистом. Занимался боксом. Последнее, видно, сказалось. Отбили ему на ринге мозги. Туповатым стал, тугодумным. Наверное, пото­му, победив однажды в соревнованиях, поменялся майкой с за­граничным своим соперником. И сфотографировался с ним на память. А потом на его письмо ответил. За это и влип... На целых двадцать лет, за связь с заграницей.