Эльмира Нетесова - Закон Тайга

Бригада вымоталась. Одеревенели, проморозились руки, ноги. В таком состоянии не было сил радоваться победе иль пережить поражение. Хотелось одного - какой-то передышки. Ночь или день, никто не знал, сколько времени прошло с нача­ла боя. И вдруг стрелок выскочил в люк. Куда, зачем, ничего не сказал. Исчез в черной завесе дыма, как испарился.

Впереди подбитый немецкий танк мертвой тушей осел.

И вдруг стрелок, откуда ни возьмись, сверху на головы сва- глился. Через плечо сумки.

— Лопайте, братцы! Я у фрицев их отнял, харчишки эти! Им уже они не нужны. А нам - невмоготу. До своей кухни неизве­стно когда доберемся...

В сумках консервы, галеты, шоколад, даже шнапс. И о куреве не забыл стрелок. Ожил экипаж. Подкрепились на ходу. Выпили по глотку за смелость человеческую и выручку. Не случись той минуты, может, и нынешнего дйя не было бы у старшего.

Он помнил тот день. Носил его в памяти, в сердце.

Но однажды на Колыме, вот уж не ожидал, встретил того стрелка. Имя его всегда помнил.

— Юрка! Ты почему здесь? - не поверил своим глазам.

Стрелок перекинул тачку золотой породы, оглянулся, уви­дел, хотел подойти, но его оттолкнул второй охранник:

— Куда прешься, скотина! Сачковать вздумал, тварь? Вот врежу, вмиг опомнишься! А ну, шмаляй по холодку! Бегом! - прикрикнул зло.

Юрка побежал, волоча за собой тачку, а охранник, став ря­дом, процедил сквозь зубы:

— Тебе, танкист, что, жить надоело? Здесь не только при­ятелей, родную мать нельзя узнавать, коли дышать хочешь. Усеки раз и навсегда. Считай, сегодня я ничего не видел. Но если еще раз повторишь, пеняй на себя.

Три дня молчал, терпел. А потом не выдержал. Передал Юрке хлеба, курева, пообещал придумать облегчение. Тот сказал, что не один. Весь экипаж загремел. За языки. Вскоре после конту­зии командира.

— Передай ребятам, завтра жратвы подкину. К начальнику схожу. Поговорю с ним. Попытаюсь убедить его.

— Не стоит. Он из штабных. Не поймет. Молчи. Как-нибудь перебьемся, - не поверил Юрка.

Идти к начальнику просить за зэков было небезопасно. И про- мучавшись всю ночь в сомнениях, он отказался от этой мысли.

«Самому бы уцелеть. А к ним на нары попаду, кому от того легче станет?» - убедил себя, а Юрке соврал, что похлопотал. Стыдно стало сказать правду.

С месяц поддерживал ребят. Приносил хлеб, курево, не­сколько картошек. Но кто-то из стукачей увидел. Заложил всех. И его...

Их взяли за бараком. Всех сразу. Обыскали. Продержали на земле, продрогшей от холода, до самого утра. А потом его вы­звали к начальнику зоны. Одного.

Оставшихся, его экипаж, стала мордовать охрана. Взяла на сапоги свирепо. Словно врагов.

Начальник зоны тогда выслушал его молча. Не перебивая. Не орал и не грозил.

А он рассказывал о своем экипаже, не тая ничего. О боях, о выручке, надежности и смелости, которая не раз загородила от смерти его жизнь. Впервые все начистоту. Как фронтовик, ви­давший всякое и отбоявшийся всего, даже смерти.

— За что держаться в жизни, как не за своих, кому тогда ве­рить? Я с ними самое трудное пережил. Они мне - как братья...

Начальник зоны побледнел. За край стола схватился цепки­ми пальцами:

— Стыдиться надо такого родства. Бежать от него на край света без оглядки! А ты еще защищаешь их? Ты знаешь, кто их судил и где? Так молчи! У нас не ошибаются! Да еще там! Мне следует сообщить о тебе! Но как фронтовика - передам в рас­поряжение управления. Пусть переведут в другое место. Я с тобой не смогу работать. Мотивируй свою просьбу здоровьем, климатом, как угодно. Но прошу не медлить, так лучше для всех....

«Спать, спать», - пытался уйти от воспоминаний старший охраны.

Его увезли из той зоны на старой полуторке, трясущейся на всякой выбоине. Он сидел в кузове, прощался с Колымой. Ныли не раны. Их он не чувствовал. Впервые болело сердце. Может, от долгого молчания иль страха, а может, его впервые разбуди­ла проснувшаяся не ко времени совесть...

Спать! Во сне все живы и молоды и - нет вины. Ни перед живыми, ни перед мертвыми.

Не спали и фартовые. Им не давала покоя мысль о возмож­ной амнистии. Старший охраны прислушался к их разговорам: законники были уверены, что охранник уже уснул, и болтали в полный голос.

— А тебя, мудака, чё на войну понесло? По бухой с рельсов съехал иль на навар позарился? - спросил Шмель кого-то из своих. И старший охраны отчетливо услышал голос Рябого:

— Понту не ждал. На войне самый клевый навар - соб­ственная шкура. И калган, коль целым из атаки унесешь.

— Стемни чего-нибудь, - попросил Косой.

— Оно без лажи есть что трехнуть. Но одна ситуевина до гроба мне запомнится. Языка надо было спиздить у немцев. Чтоб узнать про все. Я ж в разведке был. Но стали жребий тя­нуть. Мне досталось. До ночи ждать пришлось. Я ихнего стре- мача на гоп-стоп взял. Без шухера. Как маму родную. Ботнул: коль рыпнется, запетушу падлу!

— И как он тебя понял? - рванули смехом фартовые.

— Все на жестах, как немые. Но враз допер, паскуда! Меня боком обходил. Ссал - кормой разворачивался.

— Видать, он на тебя донос настрочил за плохое обращение с фраером, и ты в ходку влетел?

— Хрен в зубы. Не за него меня замели. Я в Кёнигсберге влип. На старухе! Тряхнул ее, старую плесень. Рыжуху у ней взял. Она, стерва, на меня командиру наляскала. Мол, трамбо­вал, грабил ее. Меня - за мародерство! Вроде я лизаться с нею должен был! Война есть война. В ней ни без смертей, ни без трофеев не бывает. А у меня все через жопу. Дышу - значит, живой. А трофеи все забрали. Отняли. Подчистую! И фрицам раздали. Да еще с извинением. Мать их в суку, этих команди­ров! Ничего, кроме ходки, у меня не осталось от той войны! - зло сплюнул Рябой.

— Дурак! Зачем тебе война нужна была? Отсиделся бы тихо! Пофартовал бы в оккупации. Хоть не обидно было б, - заме­тил Шмель.

— Я со всеми. Из тюряги попросился. На войну. Сам. Вся «малина». Было больше полусотни законников. А в живых лишь шестеро остались. Вместе со мной. Но и тех отправили сроки до конца отбыть. Кого куда. По разным зонам. Они пытались напомнить про обещание - дать волю после победы. А их на­дули. Околпачили, как ванек. Кому теперь верить? Никому. Сво­бодными стали погибшие. Но велика ли радость от того?

— А за войну хоть одну медаль дали? - полюбопытствовал Линза.

— За отвагу. Выше этой нашему фартовому нельзя было давать. Да и ту забрали. Конфисковали вместе с портсигаром, где я ее берег.

— Плюнь!

— Заткнись! Ты повоюй, получи ее, а потом трехай, нужна иль нет. Я ее не с земли поднял, не отнял. Ну и пусть фартовый! Ведь сами наградили. Значит, заслужил. Так хоть бы не отнимали, сволочи!

— Да что б ты с ней делал? Кентов смешил? По бухой наде­вал похвалиться? Иль в дело, для удачи?

— Тебя, мудака, не спросил. Берег бы. Всю жизнь. Что и меня когда-то за человека посчитали. Значит, нужен был. Да только до твоей гнилой тыквы это не дойдет. Невоевавшему - не усечь...