Эльмира Нетесова - Закон Тайга

— А толку? Со мною ходку тянешь.

— Тяну. Зато четыре года не в тюряге сдыхал. Как все фар­товые - на воле. Не тырился по хазам. Воевал.

— А за кого?

— За себя! За всех законников! Чтоб ни одна вошь не лязга­ла, что отсиделся я за чьею-то спиной.

— Тебя, верняк, первого амнистируют, - подал голос Линза.

— Не мой это кайф! Мародерская статья приравнена к по­литическим. Так что навару не жду для себя. Давно в треп не верю. Те, кто уши развесил на обещания, все в земле лежат. Недаром говорят, что вор не должен на обещанки полагаться. А свой куш у судьбы обязан отнимать.

— А что, если завтра об амнистии объявят? - прогнусавил кто-то. И добавил: - Мы ж фуфловники!

— Нас даже Сталин обманул. Ему мы верили. Теперь - кранты. Завязал с фраерами! - ответил Рябой и больше не всту­пал в разговор. Наверное, уснул.

Старший охраны ворочался с боку на бок. Скажи ему Ря­бой - не поверил бы. Но знал: друг другу фартовые не врут. Это у них - западло.

Заснул под утро. Но и во сне выскакивал из горящего танка в окоп. А усмехающийся Шмель сыпал и сыпал землю на его голову совковой лопатой, приговаривая:

— Приморился, хмырь! Шкуру свою сберег, падла! А на кой хрен она тебе?

Старший охраны проснулся в холодном поту. Ему нечем было дышать, прихватило сердце. А рядом ни души, ни голоса, ни звука.

«То ли проспал, то ли слишком рано проснулся», - замель­кали в голове мысли. Хотел позвать кого-нибудь из ребят-ох- ранников, но не получилось. Стало страшно. Всю жизнь боялся смерти. Потому молчал! А теперь хотел заговорить и не может. Нелепо. Он схватился за полог палатки и сделал попытку под­тянуться.

— Что с вами? - склонилось к нему лицо Ванюшки.

И, поняв без слов, принес воды, напоил, помог отдышать­ся, осилить боль.

— Кричали вы сегодня во сне. Ругали кого-то. То Василь Василича, то еще кого-то звали. Прощения просили. А

все память, нервы, война...

— Где люди? Условники? - сконфуженно прервал старший.

— В тайге. Работают. Тут только я и Митрич.

Нахмурился старший охраны. И подошел к костру погреть­ся, попить чаю.

— Мужики нынче амнистию ждут. Говорят, без нее не можно. Авось и мне облегчение выйдет, - улыбаясь подошел старик.

— Дай Бог! - пожелал старший охраны. И невольно огля­нулся. К палаткам подъехала машина из Трудового.

— Выгружайтесь! - выскочив из кабины, скомандовал Еф­ремов.

Из кузова выскакивали люди. Изможденные, бледные, они еле держались на ногах. Иные хватались за кузов машины, дру­гие тут же садились на землю. Троих охранники вытащили, по­могли.

— Принимай, Лавров, пополнение, - обратился Ефремов к старшему охраны.

— Да что я с ними делать стану? Их живьем можно закапы­вать! - вырвалось у старшего охраны.

Люди даже не отреагировали, голов не повернули, не обра­щали внимания на окружающих.

Ефремов подошел, досадливо морщась, сел рядом, заговорил:

— Их мне вчера привезли ночным поездом. В сопровождении санитаров. Все политические. Сроки - сумасшедшие. Все как один в одиночных камерах по многу лет отсидели. Конечно, не без трам­бовок, не без мук. Как это бывает! Ну а теперь - Сталин умер. Кому охота за этих отвечать? Они не мужики, все ученые, интел­лигенты. Случись что, на вчерашнее не спишешь. За каждого соб­ственной башкой и шкурой ответить придется. Вот и кинули ко мне, как в санаторий, до той поры, покуда разберутся с ними. В тюрьме условия не создашь. А к нам их подкинули не случайно. Значит, точно на волю они пойдут. Прокурор утром звонил. Голос дрожал: мол, сбереги, удержи в жизни всех! Видишь, они все от­няли, а я - удержи! Кудесник, что ли, я? Так вот, единственная надежда у меня на тебя. Тут и воздух почище, и поспокойнее. А продуктов для этих задохликов велели не жалеть. Так я сегодня пару машин сюда пригоню с харчами. Пусть недели две оклема­ются, а там - посильную работу поручать станешь.

— А чего в Трудовом не оставили их? - спросил старший охраны.

— Чтоб не устраивать наглядной агитации. Сам же видишь, до чего их довели.

— Им врач нужен...

— Их врач - покой и свобода. Первое - есть, второго, думаю, недолго ждать осталось.

Митрич, подслушавший краем уха часть разговора, уже раз­вел второй костер, примостил треногу, подвесил котел и чай­ник для новеньких.

Охрана ставила палатки, обкладывала их хвоей, бережно об­ходя людей. Те сидели, стояли, лежали, безучастные ко всему.

Давно ушла машина в Трудовое. Митрич вместе с охранни­ками по одному подвели людей к костру. Усадили, накормили. Иных с ложки, уговаривая, убеждая. Лишь один не стал есть. С ним внезапная истерика случилась. Он кричал, плакал, ругал и проклинал умершего вождя, бывших своих друзей, вчерашний и сегодняшний день, до которого повезло дожить.

Его едва удалось накормить. Человек после обеда вскоре уснул. Не только он. Люди легли вповалку. Молча. Лишь са­мый длинный и худой, как жердь, остался у костра.

Он смотрел в огонь тихо, задумчиво. Глаза словно пеплом подернутые. Не видел, не слышал, не замечал никого.

Отобедавшие сучьи дети и фартовые ушли на работу в тай­гу. А человек все сидел в одной позе: не шевелясь, не двигаясь.

— Попил бы чайку, мил человек, - предложил ему Мит­рич, подавая кружку с чаем. Но тот не увидел, не услышал. И старик слегка тронул за плечо новенького: - Испей чайку. Со­грей душу. Ить помереть можно, ежли столько переживать. Все образуется, утрясется. Ты ж почти на воле нынче. Согрей душу, милай. Ее беречь надо от лиха.

Мужчина перевел взгляд на Митрича.

— Зачем? - спросил новенький сухо, коротко.

— Чтоб жить. Ить недолго судьбой отведена эта радость каж­дому.

— Радость? Шутить изволите? - Тот отмахнулся и снова в огонь уставился.

— Вот ты политический, небось в политике соображаешь? А я? Я ж вот, что свинья в ананасах, ни хрена не понимаю. А посадили по политике. Вовсе старого. С печки взяли. Сколь годов отмаялся. А живой. Не стравил душу злом да обидой. Може, врагов, супостатов своих перевекую. Ежли Бог даст. И вживе ворочусь. В семью, в деревню, в свою избу. Хозяином, человеком. Не дам горю убить себя. Потому как мужик я! Лю­бого лиха сильней быть должный. Живучестью, милостью Гос­пода подаренной, супостатов своих накажу. Тебе пережить беду тяжко? А мне легко? Неграмотного ославили политическим. У меня от того на печке все сверчки со смеху, поди, издохли. А я - ништяк. Потому что - мужик, в кулаке себя держать должный. Не расплываться киселем, то бабье, их удел - в слезах тонуть, - убеждал Митрич.

— А если жить не для чего стало, если весь смысл ее потерян, нет веры никому? Нет цели - отнята! Как жить ajz

тогда? - спросил человек, понемногу вслушиваясь в слова Митрича.

— Даже я, вовсе дряхлый, жить хочу. Смысл, говоришь? А одюжить лихо, стать над им и уметь ждать завтре? Оно завсегда светлей. Цели нет? А семья, дети?