Эльмира Нетесова - Закон Тайга

Никто не докучал новеньким, не лез к ним в душу с вопро­сами. Знали - рано. Пусть затянется, зарубцуется память, чтоб не вышибало у рассказчика слезы из глаз. О своем говорили, далеком, отболевшем, дорогом.

Новенькие слушали вначале безучастно. А может, слушая, не слышали? Через это тоже надо суметь перешагнуть.

Их еще не брали на работу. Охрана не поднимала но­вичков по команде. Все ждали, когда они окрепнут, оживут.

Они уже научились одолевать щедрые порции завтраков и обедов. Охотно ужинали. Ходили, не падая. Не роняли ложки на землю. А иногда грелись на солнце, подставив весеннему теплу исхудалые плечи и спины.

Иные даже бриться стали. Умывались не только утром, а и по вечерам. И Митрич, глядя на них, говорил Лаврову:

— Оживают мухи, мужиками становятся. То-то радость за­ново народиться на свет! И я им в том подмог маленько.

Но однажды новички удивили всех. Случилось это под вечер, после ужина. Когда все занимали у костра место потеплее. И му­жики, натянув поверх рубах что-то теплое, гнездились у огня.

Фартовые и сучьи уже заняли «галерку» и ждали новичков, им отводилось самое теплое место. Но те не спешили. Словно забыли о традиции. Из палатки доносился чей-то злой голос. Потом послышалась брань.

— О! Фраера хвосты подняли! Завтра на пахоту можно их запрягать! Ишь, гниды, гоношатся! - заметил Шмель не без усмешки.

И в ту же секунду из палатки новичков вылетел мужик. Его выбили ударом, с руганью, проклятиями, угрозами.

— Что стряслось? - подскочил удивленный Митрич.

— Ничего, отец! Паршивую овцу выкинули. Подонка! Донос­чика. Из-за него, кретина, столько людей погибло! Оклеветал, чтоб самому выжить! У него даже план был на кляузы! Скольких зало­жить! Так он, скотина, перевыполнял его. Недобора никогда не имел! Но и на него капкан нашелся. Свой же, обкомовец Обосрал. Видно, до плана не хватало. А может, надоело добрым людям тер­петь гада. Вот и отделались его же способом! - возмущался Анд­рей Кондратьевич.

— За свое он сполна получил. За все ответил. Полные кар­маны лиха имеет нынче. Образумился уж. Кой с него нынче спрос? - успокаивал людей Митрич.

— Э-э, нет! Нечего под нас краситься, подделываться под невинного. Наши руки ни в чьей крови не испачканы. Нас никто не проклинал. Никого за собой не потащили, не утопили ни одного. Сами свое отстрадали. Но не стали сволочами! И его^ рядом с собой не потерпим. Пусть куда хочет убирается!

Выброшенный мужик сидел у костра, до хруста стиснув ку­лаки. Лицо его красными пятнами взялось. Он оглядывался на Андрея Кондратьевича затравленно, зло.

— Слушай, фраер, твоя кодла тебя вышибла под сраку. А мы таких, как ты, гасим. Жмуров делаем. Усек? Хиляй отсюда, падла-вонючая! - схватил его за шиворот Шмель и, отбросив от костра в ночь, крикнул хрипло: - У нас с суками свой «закон - тайга»! Чтоб духу твоего тут не было, коль дышать хочешь! - погрозил в темноту волосатым кулаком.

— Вы это что тут самосуд устроили? - вышел из темноты Лавров. И позвал выброшенного в ночь мужика. Тот нереши­тельно стоял в тени, переминаясь с ноги на ногу. - Идите от­дыхать в мою палатку. А с ними я сам разберусь. - Лавров подошел к костру. И, присев возле Митрича, заговорил зло: - Принципиальными все себя считаете? Чистенькими и несчаст­ными?

— Никого не закладывали, под вышку не упекли! - ответил Шмель.

— А ты - заткнись! На твоих руках крови больше, чем у любого палача! Безвинных убивал корысти ради. Стариков и тех не щадил! Мародер! За что третью судимость схлопотал? Напомнить иль сам расколешься? В войну своих грабил. Под видом помощи партизанам. Сучий сын - не человек! Когда не давали, не поверив, убивал и уносил все. Это в твоем уголовном деле!

— Оно для следователей! Почему ты, гражданин начальник, влез в него своей нюхалкой и теперь всему свету ботаешь? Меня, фартового, лажаешь!

— Не гонорись, Шмель, коль сам по уши в дерьме, молчи о других! Тебе ли рот открывать? - возмущался старший охраны.

— Меня не интересует Шмель. Мы не о нем говорим. Да­вайте не подменять предмет спора, - перебил Андрей Кондрать­евич.

— И что касается изгнанного вами, тоже скажу. Под пытка­ми и не такие, как он, ломались. Под угрозой расправы с семь­ей немногие устояли. Добровольно доносы не всяк писать бу­дет. И если бы этот был любителем кляуз - не загремел бы в тюрьму. Значит, отказался чью-то судьбу сломать, имя изга­дить. Говорю о том не впустую. Может, и есть на нем грех. Но искупил он его своими муками. Кого-то не стал клеймить, своею жизнью его прикрыл. Умирал, а не поддался. А если и оступил­ся, своею кровью смыл вину...

— А скольких предал? Им от того не легче, что потом осоз­нал. Вы спросили бы семьи тех людей, кто в тюрьмах по его доносам погибли. Простят онц его? - прищурился Андрей Конд­ратьевич.

— Стоп, святое возмущение! Зачем же горячиться? А вы не голосовали на собраниях за признание своих командиров вра­гами народа? Вы не отправляли людей в зоны прямо с передо­вой? Ведь вы не можете отрицать, что участвовали в этом? А если и нет, то знали и не вступились! Смолчали. А разве это не то же самое? Сколько ваших солдат и офицеров из боя не до­мой, в зоны поехали? А ну-ка, вспомните, правдолюбцы и чест- няги! Почему вы их не защитили? Иль слабо было! За себя боялись? Солдат отнял у немца аккордеон! А вы у него - жизнь. Забыв, что все четыре года не вы, а он вас в бою прикрывал! Не вы, а он войну выиграл и победил. А вы его наградили - сроком! Отдали трибунальщикам, особистам! Смол­чали! Вы все трусы! Но этот - признался в своем дерьме, а вы прячете.

— Я никого не отдавал под суд. А если кто-то и подзалетел за свою шкоду, так поделом! Я мародеров не брал под защиту! И тех, кто за тряпки готов был пойти на преступление, не пря­тал! - повысил голос Андрей Кондратьевич.

— Сколько ваших солдат по зонам мучаются! Их команди­ры туда загнали. Не этот. А такие, как вы! Уж мне ль не знать, сколько жизней и судеб вами искалечено. Для этого не обяза­тельно строчить донос. Достаточно было молчания, равноду­шия, они - согласие! - настаивал Лавров.

— На моей совести пятен нет! И ваши сентенции ко мне не относятся! - вспылил Андрей Кондратьевич.

— Нельзя, гражданин начальник, искупить своею кровью вину за тех, кого продал! Такое не искупить, не смыть. Мы понимаем это хорошо. У меня, к примеру, никто в зону не ушел. Имелись погибшие. Но это - война. А живые - живут. И сол­даты, и офицеры. Я за всех один отмучаюсь. И не надо нас вразумлять. Мы войну прошли. И цену подлости знаем на соб­ственной шкуре. Не спорю, может, эта сволочь - не самый гнусный на земле. Но от того не легче, лишь тошно, что война лучших у жизни отняла, а дерьмо не сумела все убрать. И нам о том забывать нельзя. Не стоит закрывать глаза на правду, - сказал Трофимыч.