Эльмира Нетесова - Закон Тайга

— А мне до фени, кто вышел. Я завязал с фартом. ,

— Это я знаю. Вижу пока. Но они не завязали. Вот в чем беда.

— Мне до того нет дела, ваши заботы расхлебывать. Да и ваши ли они? Все когда-то садятся, потом выходят. Мне то без понту.

— Отчего ж не спросишь, как жив остался Сова, почему раньше срока вышел Тесть? Ведь вместе были недавно. И кто его знает, чего от них теперь ждать? - нахмурился Дегтярев и продолжил, заметив, что Горилла отошел от куста: - Сова, того, свихнулся. Передержали его в одиночке. Какой ни подлец, глу­хой изоляции не вынес. Поначалу ему голоса мерещиться ста­ли. Убитых кентов. А когда общаться с ними стал, и вовсе чок­нулся.

— Как это можно со жмурами ботать? То и впрямь - тем- нуха.

— Охрана в глазок чудное видела. Сова о том не знал.

— И что видела? - подошел Горилла.

— Как Сова разговаривал с Цыпой. Того точно в расход пустили. А они поделыциками были. И Цыпа велел Сове убить Трофимыча. Нашего лесника. Ты его знаешь.

— А как малахольный Сова может размазать? Для него те­перь всякий встречный - Трофимич.

— Вот и я этого боюсь, - признался участковый.

— Как же он на воле оказался?

— Его на обследование привезли. В психушку. Нельзя по закону ненормального расстреливать. А он на чердак забрался. И оттуда ночью спрыгнул. С четвертого этажа...

— И живой? - изумился Горилла.

— Трупа не нашли. Совы - тоже. А вот в заборе доска ока­залась сорванной с гвоздя.

— Ни хрена себе - малахольный. На здоровый калган такое не удумаешь.

— С собакой пошли. След взяла. И на проезжей части доро­ги потеряла. Видно, уехал. А вот куда - не знает никто.

— А почему именно Цыпа? Кто слышал его? - не верилось Горилле.

— Черт его знает! Одному, даже троим охраникам не пове­рили бы, что они отчетливо слышали голос расстрелянного. Ну не мог Сова один сразу на два голоса говорить!

— Липа какая-то! Что свихнуться мог в одиночке - в то, как мама родная, верю. Но другое - ерунда.

— Я тебя предупредить хотел. Ты в тайге один часто. С ог­лядкой работай. Осторожно. Не ровен час, объявится бандит, что с него взять, с малахольного?

— Вам же спокойней будет, гражданин начальник, - ус­мехнулся Горилла.

— Зачем бы приходил к тебе, если б так было? Сделал бы вид, что не знаю ничего. И все. Привыкли мы к тебе. Все. Это точно. Вначале не верилось. Присматривались. А теперь своим стал. Для всех. И со мной когда-нибудь наладится, - выдал заветное участ­ковый и продолжил: - Мне на моем участке никаких приключе­ний не надо. С тобой - тоже. Живи человеком...

— А с Тестем что? - напомнил Гришка.

— Этого по болезни отпустили. Вовсе развалиной стал. Уми­рать отпустили на волю. Рак у него. Где-то в заднице завелся. Недолго жить осталось мужику. Говорят, в больнице с ним из­мучились. Что съест, тут же наружу вылетает без задержки. И сам удержать не может. Как в сквозную трубу. Он, бедолага, совсем высох. И откуда свалилось на него это горе? Уже в зоне началось... Так и пропадет теперь. Никому не нужным, - вздох­нул участковый.

А Гришке вспомнилось письмо Тестя фартовым Трудового. В нем он приказывал, распоряжался его судьбой. Велел, коль не останется фартовым, пришить его.

— Может, уже тогда болел, гад. А все еще кого-то под при­мус брал. Грозился. Хозяином себя считал. Оно, видишь, своей заднице не хозяин. Даже она слушаться отказалась. А туда же - в бугры. Забыл закон... Слабаков в буграх не держат!

— Уехал он, говорят. На материк. Видно, не решился ос­таться здесь. Знал: пусть плохая смерть, но своя. А тут было кому ускорить, - усмехнулся Дегтярев.

— Сова слинял. Классно нарисовался сдвинутым. Видать, все знал, рассчитал. Чего ж по дури не остался? - словно само­му себе сказал Горилла.

— Может, в момент просвета. У всех сумасшедших просве­ты иногда бывают. Даже врачи подтвердили. Но Сова - точно. Своих кентов не узнавал. Живых. Чтоб проверить его, к нему в камеру фартового поселили. Тот на второй день попросился от Совы. Но не убрали. Не поверили. А фартовый еще через день пригрозил, что размажет Сову. И впрямь едва не утворил такое.

Хоть раньше они друг друга знали. Даже в одной «малине» работали.

А Горилле внезапно вспомнился один из зэков в Магадане. Аккуратный, чистый. С седенькой упрямой бородкой, он мно­го лет работал врачом. Еще при царе практиковать начал. За что и замели по буржуйской статье. Мол, лечил не тех, кого надо.

Этот доктор многим зэкам здоровье и жизни спас. Не раз­личал воров и работяг. За труды даже пайку не брал. Видно, ученость мешала взять последнее. И как-то перед сном расска­зал фартовым о забавном случае, который произошел с ним на Печоре, где отбывал первые три года.

В камеру к нему втолкнули человека с явными признака­ми сумасшествия. А это прежде всего определил по глазам. У того зэка даже при солнечном свете зрачки были большими и черными. И он, просидев в одиночке около трех лет, свих­нулся окончательно. Умел говорить сам с собой разными го­лосами. Спорил, ругался, даже бил себя. Чаще всего общался с мертвыми. И его, врача, за вставшего из гроба покойника принимал. Все пытался уложить его на щконку. То проще­ния просил. То душить лез. А когда приходил в себя, бывал злее собаки. Чуть сознание мутило - свою пайку уговаривал взять и простить его.

«Это случается с теми, кто руки в крови замарал. Преступ­ление тяжкое, а организм слабый. Не совладал. На воле такие запоем пьют. Боятся одиночества и не выдерживают длитель­ной изоляции, - вспомнил Горилла слова врача. Доктор потом продолжил: - Не берите грех на душу. Ибо со временем не всякий из вас пересилит память. А организм имеет способность стареть...»

Никто тогда не обратил внимания на его слова. И Горилла забыл. Годы прошли. Но вот теперь слова врача подтвердились.

Гришка присел на корягу. В задумчивости покачал головой.

«Дегтярев ничего не понял. Даже на сумасшествие нужна чувствительная натура. И хоть зачаток интеллекта. Но и такого лишены мусора напрочь», - отвернулся Горилла.

Вспомнились ему слова врача и о том, что можно сбить с толку малоэрудированных, а таких большинство, следователей и экспертов-психиатров обычным чревовещанием. В прежние времена чревовещатели в балаганах на ярмарках своим умени­ем медяки зарабатывали. Говорил человек утробой, а рта не рас­крывал. Потом отвечал мнимому собеседнику. «А, какое мне до них всех дело, - отмахнулся Григорий от воспоминаний. - Своих забот хватает. Дай Бог управиться».

Никому во всем свете не сознался бы фартовый, как мучи­тельно трудно пришлось ему самому.

По счастливой случайности ушел в откол без урона, без пера и трамбовки. Может, могучее здоровье да крепкие кула­ки помогли. Потом было самое трудное...

Кому, как не ему, Горилле, это помнить. Он и теперь, в постели с Ольгой, видит в снах кентов. С ними считает общак, снимает навар с новичков, берет положняк с работяг, давно живущих на воле.