Эльмира Нетесова - Закон Тайга

Дашка, морща лоб, вспоминала.

— Может, деньги у Тихона взаймы кто-нибудь просил? - вставил участковый. Следователь поблагодарил его взглядом за вопрос.

Баба мучительно вспоминала.

— Никитка клеился! Просил одолжить. Но Тихон отказал пьянчуге. Сказал, что самим надо. Перед самой столовой, в ма­шине попросил. Да и я бы ему не дала. За день пропьет. А возврата потом не жди, - обрадованно вспомнила Дашка.

— Он в тот вечер был в столовой? - спросил следователь.

— Был. Пришел вместе со всеми. А потом напился очень скоро, как всегда. И его утащили мужики в барак.

— Сколько времени он пробыл в столовой?

— Да с полчаса. Не больше. Он всегда так. Одного стакана ему по горло хватает, - рассказывала баба.

— Нет. Это не Никита. Он алкаш. Это верно. Долг может не вернуть. Но мужик не без совести. На мокрое не решится, - вставил участковый. И добавил, подумав: - Да и ростом он не удался. Дашке по сиськи будет, - глянул туда, где раньше была задвижка.

— Никитка к нам заходил иногда. Вечером. То хлеба, то чаю попросит. Тихон давал ему. Но друзьями иль врагами они не были. Он в другой бригаде работает. Просился к нам. Но люди наши его не захотели. Слабоват. Мало от него проку на деляне.

— На такое убийство сила не нужна, - в раздумье сказал следователь.

— Верно. Но Тихон втрое крупнее Никитки. И один на один тому сморчку не одолеть бы бригадира. Даже если предполо­жить, что он вначале оглушил Тихона, - говорил участковый.

— Да никогда не стал бы Тихон с ним выпивать. Это я точ­но знаю, - поддержала баба.

— Но открыть дверь, будучи в нижнем белье, он мог только хорошо знакомому человеку. А выпивать мог с другим. Тем, кто и не думал убивать его. Хотя все это лишь версии, - вздохнул следователь.

— Да не могли его убить. Не за что. Ну строгий, так потому что бригадир. Зато никого не обижал, даже выпивши. Никогда не буянил, не матерился. А и враждовать с ним было не за что. Враждуют из зависти. Тихону никто не мог завидовать. Сам он помер. С горя, - пригорюнилась Дашка.

— Рад бы поверить в несчастный случай, да долг не велит.

Дашка пожала плечами, сказала тихо:

— Воля ваша. Ищите. Коль был супостат, его поймать надо. Знай я наверняка, что убит Тишка, узнай, кто это утворил, сво­ими руками ему башку бы открутила, сукиному сыну...

— Вам не нужно вмешиваться в работу следователя, а тем более - карающих органов. Теперь это наша за­бота, - оборвал бабу приезжий следователь и спросил: - А этот самый Никита с кем выпивает, с кем дружит?

— Со всеми, кто его угостит! - выпалила Дашка одним духом.

Следователь с участковым переглянулись.

— А с кем-нибудь из вашей бригады?

— Не знаю. Он всем на хвост садится, у кого из кармана поллитровка торчит.

— Ладно. Извините за беспокойство. На сегодня достаточ­но. Да и время позднее. А вам завтра на работу. Отдыхайте. Но я не прощаюсь. Нам с вами еще, возможно, придется встре­титься. Побеседовать. Может, новости появятся. О нашем раз­говоре на деляне не распространяйтесь. Это может помешать следствию. Поняли меня? А теперь подпишите протокол, что присутствовали в качестве понятой при осмотре, и протокол допроса, - предложил следователь.

Участковый, подойдя к Дашке, сказал вполголоса:

— Цены б тебе не было, бабонька, если б ты пить бросила. Глядишь, и Тихон был бы жив. Умирают мужики тогда, когда у баб руки слабые и в сердце любви нет. Тебе ж теперь слабой нельзя быть. Одна осталась. Чтоб выжить, стань сильной. И я тебя, не как бабу, как личность, как человека уважать буду. По­старайся, Дашка. Для себя порадей.

Дарья закрылась на крючок. До утра вздрагивала, обдумы­вая случившееся. Едва серый рассвет проклюнулся, пошла на работу.

В машине мужики пытались растормошить ее. Набивались в гости, лезли лапать, ущипнуть за крутое бедро.

Дарья отбивалась, отмахивалась. А потом не выдержала:

— Кобели проклятые! Тихона еще не схоронили, уже при­стаете? Он с вами хлеб делил. Вместе бедовал, а не успел & землю сойти, как меня паскудите! Уберите вонючие лапы, коз­лы! Чтоб у вас поотвалилось все, что чешется! Неужель от чело­вечьего ничего не осталось? Скоты треклятые! Чтоб ваших жен такие же гады тискали. Чтоб вам век свободы не видать! - ора­ла Дашка, захлебываясь слезами.

— Захлопнись, дура, что хайло раззявила? Раньше всем по­зволяла, при живом мужике. И не стыдилась. Чего теперь целку из себя гнешь? Не хочешь - вякни. Подождем, - ответил са­мый настырный, чокеровщик бригады.

— И то верно. А то развонялась тут. Сокровище подзабор­ное, - поддержал его бульдозерист.

— Это я подзаборная? Ты меня поднимал, гнида недобитая?

Дашка вылила на голову бульдозериста ушат отборной бра­ни. Тот встал, придерживаясь за шаткий брезент. Схва­тил бабу за плечи и вышвырнул из машины на дорогу. В снег. Та и опомниться не успела. Машина ушла, даже не при­тормозила. Никто не остановил, не пожалел бабу.

Дашка встала, потирая ушибленный бок.

Отпустив вслед уехавшим пригоршню брани, баба села в пушистый сугроб передохнуть, обдумать, как ей теперь посту­пить.

Идти вслед за машиной на деляну не было смысла. Далеко. Километров двадцать. По такому морозу лишь к потемкам при­дет. Зачем? Чтобы осмеянной сесть в машину и вернуться в Трудовое? Стоит ли? Но что предпринять? Ведь в бригаде ей сегодня поставят прогул. За него участковый стружку снимет. А разве она виновата?

Вернуться в село? Но что из того получится? Попадется на глаза начальству. Тоже добра не жди. А что, если ей обратиться к бугру условников? Он все споры решает сам. И его все боят­ся, слушаются. И Тихон его уважал. Может, он сумеет помочь?

Дашка встала. Что-то тихо стукнуло по голове. Гроздь мерз­лой рябины, соскользнув с платка, упала на плечо.

Баба глянула вверх на дерево.

Одинокая голая рябина крепко держала в ветках гроздья рубиновых ягод. В них - семена. Ее дети, ее потомство и про­должение. Их она не выпустила даже в пургу, не разжала, не выронила на лютом морозе. Все целехоньки. До весны их будет лелеять. Чтоб в оттаявшее тепло земли положить. Чтоб ни одно семя не пропало, не сгнило.

Хорошая, заботливая мать. Вот только-то и угостила Даш­ку, пожалела по-своему, по-бабьи. Утешила.

Говорят, что рябина от переживаний за семена, что созре­вают лишь к морозам - позже, чем у других, багровеет ли­ствой. Броде бабы, родившей позднего ребенка. А успеет ли вырастить, поставить на ноги? У баб от страха голова белеет. А у рябины седина свой цвет имеет. Потому как не головой, серд­цем болеет за всякую ягоду. В каждой - ее радость и моло­дость.

— И ты одинешенька осталась под старость? Не к кому го­лову приклонить. Не с кем заботой, сомнениями поделиться. Никто не согреет. И тебе, бедолаге, надо быть сильной, чтоб выстоять. А ведь нам, бабам, зачем сильными быть? Кто приду­мал для нас это наказание? К чему сила? Разве бабам она нуж­на? Ведь и так век наш короток. Лишь одну весну цветем, а дальше - до стари маемся. И все терпим. Стужи, горе, одино­чество. Разве мало? Да еще детей надо вырастить. У меня их нет. А и то неохота сдыхать собакой опозоренной. Потому как просмотрела я свою весну. Прозевала. И не увидела, как цвет мой сединой стал. Уж лучше б убили. Но меня, одну... Тогда и жалеть было бы не о чем. А теперь всякая грязь надо мной изгаляется. Тебе то неведомо. И слава Богу, что нет в тебе человечьего понимания, что не в нашей своре живешь. Иначе не ягоды, сердце измочалили б... А все потому, что труд­но, милая, нам, бабам, сильными средь скотов быть. Да, впро­чем, тебе это и без меня известно. А за угощение спасибо, - положила Дашка в рот мерзлую ягоду, так похожую на каплю крови. И, ссутулившись, поплелась по дороге к селу.