Эльмира Нетесова - Фартовые

— Так куда подашься? — уточнил вопрос Берендей.

— В Оху. Сколочу из кентов «малину» и начну фартовать. А там свои из ходок придут. Без дела не останусь. Я ведь фартовый. С рождения. Иным мне не стать.

— Тогда вот что! Я-то с тобой тут балаганил, как своему — мозги вправлял. Жаль было по-человечески. За кентов не попрекнул. Хоть всякий из них и нынче памятен. Ты их мокрил за то, что они жить хотели. Жить, а не фартовать. Ты им даже этого не спустил. А ведь они моими, а не твоими кентами были. Не тебе их гасить. Не тебе они жизнями обязаны. Одному Богу! Ты и его решил заменить? А кто ты такой? Ведь я тебя за каждого из них пришить могу. Я отпускал в откол! А ты их убрал. Так и сам убирайся прочь! И счастье твое, если не сведет нас судьба на одной дороге. За всякую искалеченную жизнь спрошу! За каждого кента своей головой ответишь! Но так, что жизни собственной не обрадуешься!

— Так ты вернешься? — зажегся огонек надежды в глазах Дяди.

— Нет, Дядя! К фартовым не вернусь. Но если услышу, если дойдет до меня, что ты звереешь, что из медвежатника заделался душегубом и снова паханишь, головы тебе не сносить! Я из-под земли достану, ты меня знаешь! И тогда спрошу разом— за все! Усек? — побагровел Берендей, вскочив с лодки. И Дядя в мгновение ока узнал в нем прежнего пахана, который лишь па миг задремал здесь в Заброшенная.

— Вали отсюда, падла! Слышь, чтоб духу твоего тут не было! Никогда не возникай больше мне на глаза, если окочуриться не хочешь! Я тебе один за всех кентов устрою разборку! Шмаляй сам, чтоб я тебе не помогал! — подступал Берендей, бледнея лицом.

— Рюкзак мой у тебя, — напомнил Дядя глухо.

— Лена! Аленка! Кинь сюда рюкзак гостя!

Дядя подхватил рюкзак. Закинул за плечо и не прощаясь, не оглядываясь, покинул Заброшенки, затаив горькую обиду на Берендея.

Никто не видел — только море, серое, сварливое, седое — как Дядя уходил из Заброшенок.

«Как к кенту шел. Как к последней надежде. Ведь из одной

миски, бывало, баланду хавали. А нынче, гад, хвост поднял на своего. Честнягой заделался. Хотя… А может, так-то оно и верней? Не откинет копыта где-нибудь на шконке в промозглой зоне. Не станет лебезить перед «президентом», отдавать ему положняк. Шаньки? А сколько их надо? Ведь у всякого человека, фрайер он или фартовый, брюхо одно. И задница — тоже. Парой рук можно прокормиться и одеться. Так и моя Анна считала… Она не пахан, а как удерживала от фарта! И боялась за меня. Может, и завязал бы, да жизнь дала трещину. Вот только с чего, хуже ментов, села на хвост непруха? Как проклятье, от какого не отвяжешься, не слиняешь. Даже Кубышка и тот со своей кодлой от меня отмазался. А ведь я для них все устроил. И все ж не потрафил. А может, и впрямь?… Послать их всех подальше, забуриться лесником в тайгу, в самую глушь. И жить одиночкой, сам себе пахан и кент. Да только кто возьмет? А Яровой? Этот из-под земли сыщет. Но ведь теперь-то я оторвался от него. Здесь не найдет. Может, не стоит возвращаться в Южный? Кому я там нужен? А и мне все без надобности», — думал Дядя.

Глубокие следы на мокром песке идут вспотычку, неровная их цепь тянется за спиной кривыми узлами, как и жизнь фартового.

Говорят, по таким следам определяют, как жил и чем занимался человек. По ним и характер, и натура — как на ладони.

Следы Дяди вгрызаются носками в песок. Настырен, упрям, это верно. От своего не отступал.

Стопа, проваливаясь в песок, оставляла глубокий след от каблуков. Стар человек. И это не ошибка. За каждым следом хвост по песку. Устал человек. А потому не торопился. Но срез песка каблуком был так глубок, особо за левой ногой, что и неопытный глаз определил бы, что у человека больное сердце.

Дядя никогда не оглядывался назад на пройденное и пережитое. Считал это уделом глупцов и бездельников. Но вот теперь, может, и следовало бы… Тогда бы он увидел, что потерял тень. Не цеплялась она больше за его ноги, не бежала следом по песку. Хотя солнце светило в лицо довольно щедро.

Фартовые, где б они ни были, известны своей сентиментальностью и суеверием.

Попадись законнику на пути похоронная процессия — никогда не перейдет ей дорогу и любое дело отложит на другой день. Бабу в черном платке увидит — неделю из хазы не вылезет. А мертвую птицу на пути — и вовсе беда, знай, милиция на хвосте, линять надо. А коль не стало тени за плечами — смерть рядом стоит.

Многие законники считали тень душою своей. И коль она

исчезла, на свете всякая минута уже сочтена. От жизни одни ботинки останутся.

Дядя развел костерок у скалы. Холодно стало что-то. Ветер с моря прохватывал насквозь. Теперь бы чайку горячего. Да где его взять? Вон бутылка водки в рюкзаке. Но и от нее одни осколки, когда с сопки вниз рюкзак падал…

— Эх-х, мать твою, Берендей… И согреться нечем, — ругнулся фартовый, поджаривая на ветке кусок колбасы.

Тяжелые думы ворочались в голове пчелиным роем.

«Куда податься? Где приклонить голову? Как дальше жить? Куда ехать и зачем?»

Законник лег на согретый костром камень, задремал. Море, словно успокоившись, убаюкивало его.

Сколько времени прошло, он не знал. Солнце узкой полоской гасло в море. Дядя проснулся не от холода. Ему привиделся страшный сон. Он вскочил в холодном поту. И сдернув рюкзак с камня, не пошел, побежал от жуткого видения. Он хотел отдохнуть вдали от людей. Но нигде ему не было покоя. Прошлое, вцепившись в память, не отпускало душу на покой.

Уже вскочив в вагон, понял, что помимо собственной воли и желания едет в Южно-Сахалинск. Что толкало его туда? Видимо, сама судьба.

Дядя смотрел в окно, на мелькающие за окном станции. Увидит ли он их еще?

Под перестук колес Дядя забылся. Что будет — того не миновать. А пока он возвращается. К себе. На круги своя…

Откуда он мог знать, что произошло, что случилось в городе за время его отсутствия? А ведь и там жизнь не стояла на месте. И протрезвевшая после пьянки и драки кодла Кубышки вздумала фартовать отдельно от других, без паханов и городских «малин».

— Нам без понту стопорить фрайеров и старух. Не станем фарцевать и домушничать, чтоб не попасть на разборку к местным фартовым. Не станем сшибать их навар, чтоб не платить долг. Мы начнем со жмуров, — предложил Кубышка.

Яровой о работе новой «малины» узнал рано утром. Кладбищенский сторож пришел в прокуратуру до начала рабочего дня.

Следователь слушал его возмущенный рассказ, делал выводы, обдумывая план предстоящих действий.

— Слыхал я, сынок, про воров. Про всяких. Какие банки грабили, другие — белье е веревок сдергивали. Потом все они, так иль иначе, оставались на погосте. Под крестами. Но чтоб на кладбище разбойничали — такого и слышать не доводилось. Тут же не одна, три могилы наизнанку вывернули. Покойных