Эльмира Нетесова - Заказанная расправа

— Выходит, меня в запасные прочили. На всякий поганый случай? Ну уж не обломится, — решил он. И хотя слово свое сдержал, привез Лильке дрова и сено, но в дом не вошел, даже на крыльцо не ступил.

Наблюдая за ним, Егор решил отвлечь племянника от девки насовсем.

— Может, навестим твоих в Березняках? Нынче рот разинут — не пропал, на свои заработанные живешь. У них угол не просишь. Одет и обут не хуже председателя колхоза. Да и мать пора проведать. Сдается мне — лихо ей у Дуньки. Всяк кусок помечен. А пенсия у мамани, мне не говорить, — слезы, да и только. Не столь душа остыла, сколь дочки боится. Давай съездим!

И в ближайший выходной, выпросив коня у председателя, поехали в Березняки, заложив в сани мешок муки, сало, банку меда.

— Оно хоть и родня, а без гостинца неловко, — объяснил Егор.

До Березняков оставалось километров семь, когда увидели впереди на дороге бабу. Она оглянулась и, приметив лошадь, посторонилась, уверенная, что ее обязательно возьмут и подвезут.

— Торшиха! — узнал Никитка. И попросил Егора, — не бери суку!

Но баба успела закинуть в сани сумку и закричала:

— Да тихо вы, шальные! Куда так гоните?

Егор слегка притормозил, хотел выбросить сумку из саней, но баба мигом заскочила в сани и только тут разглядела Егора. Никиту не узнала:

— К своим едешь? Что ж так редко бываешь? Бабка ваша из больницы не вылезает. Того гляди помрет. Сколько детей нарожала, а живет хуже, чем в прислугах. Где нынче ее Никитка? Небось сдох в какой-нибудь зоне? — не приметила, как дрогнули плечи человека, сидевшего рядом с Егором.

— Чего ему сдыхать? Живет на воле уже какой год, работает. И получает хорошо. Оно вот скажи-ко мне, за что ты его так люто невзлюбила? За яблоки?

— Эх, Егорка! Да не в них дело. Что мне, жаль колхозных? Да хоть машину бы увез, промолчала, если б он не осрамил меня на всю деревню. А ведь было! Сказал, гаденыш, что видел меня с председателем в стогу сена! Сколько я перенесла, никто того не знает! А коль разобраться, кому какое дело?

— Не темни, баба! Он про то сказал, когда ты его за ухи на люди выволокла, осрамила. Если б этого не случилось, и малец смолчал.

— Не надо, Егор! Еще его отец — твой брат, чуть где меня увидит — зовет шлюхой, председателевой подстилкой. Я и озлилась. Ты сам не мальчик, знаешь, как таскаются замужние. И никто им слова не скажи. Меня, одиночку, приметили. Никитка и взял пример с отца. Но ведь теперь, небось, знает, что не стоит бабу вот так срамить. Любая теперь за себя горло вырвет!

— Даже мальцу? — повернулся Никитка.

— Батюшки! И впрямь живой! Совсем как старик! — повалилась в сани Торшиха. Пообещала, ухватившись за сумки:

— Тебе еще тот день не раз отрыгнется, — и вывалилась из саней.

Нет, никто в доме не удивился тому, что Никита устроился у Егора, жив и обеспечивает самого себя.

Дуняшка нарочито не замечала брата. И только Егору жаловалась, как трудно живется семье.

— Нам на троих едва хватает. А тут еще мамаша. Никто, кроме меня, о ней не вспомнит. Ведь нас у нее пятеро, да всяк о себе думает. А я тоже не бесконечная! Вон Никитка приехал, как с витрины украденный. Мне же матери халат купить не на что. Что вы харчей привезли? Того добра у нас самих полная кладовка! — канючила баба.

— Поезжай в город, продай, получишь деньги!

— Я на базар? Я не торговка! — взвилась сестра.

— Никита, а когда ты свой угол заимеешь? Иль так и будешь до старости у Егора? — спросила мать.

— Пока у него. Дальше посмотрю!

Он заметил, как у матери выкатилась слеза и сбежала по щеке, упала на жилистые, усталые руки.

— Запилила Дунька тебя? Обижает?

— Тяжело ей. А и мне нелегко. Никому я не нужна, всюду лишняя. Нынче Дуня не токо себя и меня кормит, но и младших доучивает. Тому харчи, этим деньги, тем одежу. Где на всех набраться? А вырастут, спасибо не дождешься от них.

— На меня она не тратилась. Зато упреков целый короб высыпала. Да и тебя заела! — не выдержал Никита.

— А тебе жаль? — завизжала сестра. — Ну и забирай ее! Нынче увози! Ишь, сердобольный! По тюрьмам скитался всю жизнь, теперь тут разбираться приехал! Давай, бери ее! — выкидывала она на середину кухни вещи матери.

— Эй, Дунька, остынь! Убираться тебе придется! Мать хозяйка дома! И если кого выбросят отсюда, так только тебя! — заметил Егор. Дуньку словно коромыслом огрели. Она села на низкий стульчик, разревелась в голос:

— Ну почему я такая несчастная? Сутками работаю, концы с концами не сведу. Этот из тюрьмы давно ли вышел, а вы посмотрите, обут и одет с иголочки. Ему даже на одеколон хватило! — плакала баба от зависти, непритворно, не прячась и не стыдясь.

— Дунька! Чему завидуешь? Мы с Никитой сутками вкалываем! А ты зашлась! — укорил Егор.

— Где ж ей хватать будет, коли пить стала? Что ни — день — бутылка! Теперь уж и по две! — не выдержала мать.

— Ну и сволочь! Ты ж добавь — вино! Да и то с мужем! Ишь оскалилась змеюка! Вот где показала себя! — рассвирепела Дунька.

— Мне б плевать, коли б после того с кулаками не лезла к морде! От вина! С самогонки давно б убила. А и долго ли распиться бабе? Вовсе жизни не станет. Все грозишь выкинуть на двор, как сраный веник! Одно знаешь, что вступиться некому, — плакала мать.

— Как же это, сеструха? Выходит, хуже зэчки стала? Родную мать со свету сживаешь? — подскочил к Дуньке брат и, взяв за грудки, тряхнул так, что у той глаза на лоб полезли. — Сука подзаборная! Душу вытряхну с коровищи! Ишь оборзела, падла! — дал пощечину, больную, обидную. — Выметайся отсюда нынче же!

— Сынок! Угомонись! Остынь! Не для того говорёно, чтоб ты колотил ее! — повисла на руках мать. — Вы ж кровные! Не смейте грызться! — просила со слезами. — Побойтесь Бога!

Никитка отпустил сестру. Та, убегая на кухню, пригрозила:

— Погоди, гад ползучий, тюремщик проклятый, кровавыми слезами умоешься… Век с Колымы не вылезешь! Торшиха не сумела, так я законопачу тебя до конца жизни!

— Чего! — нагнал, схватил в горсть. И если б не Егор,

сделал бы из Дуньки лепешку. Но дядька вовремя вырвал бабу. Отбросив в сторону, выругался:

— Вашу мать! Столько не виделись, встретились, хуже собак сцепились! Ты, баба, вовсе совесть пропила? Мать сживаешь со свету, теперь брату грозишь? Иль забыла, что я еще тут живой? Все расскажу, где надо! И уж если кого упрячут, то тебя, живодерку окаянную!

— А ты, старый кобель, не лезь в чужие семейные дела! Свою жизнь наладить не смог! Ни с одной не ужился! Все плохие! Полдеревни баб сменил! Чего с вонючим рылом в нашу избу влез? Без тебя разберемся!

— Замолкни, стерва! — вступился за дядьку Никита. — Если б не он, что со мною было б? Ты ведь только выгонять умеешь! Что в тебе от сестры осталось? Да ни хрена!

— Дети! Егорушка! Охолоньте! Сколько той жизни, что вы ее друг другу укорачиваете? Ну, мешаю я, уйду в монастырь, либо в стардом. Только вы живите тихо! — уговаривала мать. — Не надо мне этого дома. С самого начала в нем просвету нет. Едва построились, мать померла. Потом мужика взяли. Сына увели следом. А и дальше счастья не было. С нужды и слез не вылезали. Казалось бы, чего теперь делить, вроде все помалу налаживается. Так нет, вас мир не берет. Сколько я прошу Дуню, пусть батюшка дом освятит. Так ведь никак не уговорю, — сетовала старуха.