Эльмира Нетесова - Стукачи

— А отчего сразу на бочки не подумали?

— Оттого, что так никто до этого не линял. Всяко сбегали. Но не так. И мне, если б сказали — не поверил бы. Ить задохнуться могли живьем. Все трое. В бочках ни щелки, ни дырки нет. А как дышать? Это ж на верную погибель решиться надо, ровно, как руки на себя наложить. Шансов на жисть, считай, не было, — посерьезнел Никита.

— А как вы прознали, что живы они? — не верилось Шилову.

— Ровно через год японцы сами про то признались и рассказали по радио про тот случай на весь мир. И эти — трое — выступили, что им стружкой до гроба просираться, — нахмурился рыжий мужик.

— Они, сучьи выкидыши, враз почуяли, когда к японцам попали. Чужую речь услыхали. И еще — там бочки сгружали бережно. Ну, а наши — с последней партией прибыли. Их — на палубе оставили. Когда судно в море вышло, они и заколотились в дно.

— Поди, дышать стало нечем или ссать приспичило, — вставил Миколай.

— Японцы открыли бочку. А наши, не пальцем деланые оказались. По-заграничному умели трепаться. Объяснили все. Их и привезли в Японию через пару часов. Отмыли, накормили, одели. И те трое — учеными какими-то оказались. Мать их в сраку!

— Не оказались. Они были ими. Не какими-то, а кибернетиками. Редкостные специалисты, нужные. Теперь их весь мир признал. Миллионерами стали. А наши их прозевали, не оценили, не сберегли, — грустно закончил седой человек, стоявший незаметно в стороне.

— Тебе за этих ученых мало горя было? Жалеешь их, чумарей! Они со своей наукой сколько нервов у нас отняли. Все кишки охрана чуть не выбила! Хотели зачетов лишить за их побег. Плевать мне на их ученость, коль нас цельный год на уши ставили! Чего уж не наслушались! А все — они!

— Чего ж вы так-то не слиняли? Глядишь, тоже б в мильонщики выбились, — спросил Димка.

— На что? Тут еще работягам терпимо. В других зонах невпротык. Жратва — говно, начальник — сволочь, работа — ад. Наслухались всякого, — хмыкал дед Миколай.

— А и Япония отказалась покупать у нас продукцию. Не берут бочки, сделанные зэками. И не только они — вся заграница.

— Это отчего ж так? Иль забздели, что к ним вся зона эдак перебежит? — рассмеялся Шилов.

— Не-ет, не потому! Этот бойкот нам устроили оттого, что нигде за рубежом зэки не работают принудительно. Ни одно государство, кроме нашего, не наживается за счет дармового труда. Это у них считается преступлением, — вставил седой человек.

— Идут они, знаешь куда, со своей политикой! Заткнул бы я им хавальники. Пусть всяк свою жопу чистит, а не заглядывает в чужую! Указчики шибанутые! Трое недоносков смылись к им, они и развонялись! Жить нас учат! Нехай у себя глядят, Мы без сраных обойдемся! Слиняли мудилы и радовались бы! Так нет! Неймется падлам! Все и всех надо облажать! Небось были б путными, не взяли б за жопу!

— А тебя за что пригнали? — прервал Димку бригадир.

Шилов рассказал, ебукая Кешку на все лады. И тут седой человек прервал:

— Вот вы говорите, ни за что сели, а почему другим не верите?

— Я власти не лаю. И никого, кроме полудурка, не вито! Он мне — враг.

Не он. Тот, кто кляузе поверил. Кто донос этот возвел в абсолют. Не Кешка вас арестовал и судил. Не он шал этапом. Не он держит в зоне. Разве доносчик охраняет? Где он? Разве он срок дал и держит за колючей проволокой? Не он. Разве он определил наказание и вырвал из села? Над этим подумайте, — сказал седой мужик тихо.

— Прав Савелий. Ей-Богу, прав! — качнул головой бригадир.

— И ни хрена не прав! Не будь полудурка, ничего бы не было! И вообще, в моем деле политика ни при чем! Просто не пофартило. На пидора нарвался. Ну да выйду, сквитаюсь с блядью. Один на один, на скользкой дорожке!

— Не кипятись! Тут таких, как ты, — пруд прудить можно. Вон, видишь, на шконке, дед канает. Ему уже восемь десятков скоро. Ни одной буквы не знает. А тоже… Стукач нашелся. Собственный зять заложил. И знаешь за что? Внука своего окрестил старик. Чтоб тот здоровым рос. Чтоб Бог его видел и светлой долей не обошел. А зять увидел крест на шее ребенка и настучал на деда. Мол, как посмел без спросу самовольничать? Ну и вломили деду — четвертной. До самой смерти! Мало не покажется.

— Тому зятю яйцы с корнем надо вырвать, чтоб мужичье званье не позорил. Запетушить бы его до смерти! — пожалел старика Димка.

— Не столько зять, сколько дурная власть виновата. И в этом случае, как и в твоем…

— Слушай, ты, кончай про власть пиздеть. Она ни при чем, что мудаки по свету развелись и ходят на воле. Власть мне горя не чинила и не трогала, покуда на моем пути полудурок не нарисовался. А он — не власть! Говно! Про то все село скажет.

— А почему ему поверили, а не тебе и селу? — удивился бригадир.

— Мне — потому что судимый был. А село — никто не спрашивал. У властей забот хватает, некогда про мен узнавать. Полудурок знал про то. Воспользовался моментом задрыга.

— Темный вы, Дмитрий, совсем темный, — посочувствовал седой человек.

— Иным быть не в кого. Весь в родителей…

Зэки, облепившие шконки, дружно рассмеялись. Дим ка ничем не выделялся в бараке работяг. И те вскоре привыкли к нему. Иногда подсаживались на шконку перекурить. Делились новостями из дома. Случалось, получая посылку, угощали папиросой либо кренделем. Видели, никто не писал мужику, не посылал грев с воли. Да и он не мучился, не вздыхал, не стонал во сне. А как-то вечером спросил его дед Миколай:

— Нешто у тебя на воле никого не осталось?

Димка заерзал на шконке, будто голым задом на горящем окурке сидел. И сказал, вздохнув:

— Были. Теперь — не знаю…

— Это как же так? — удивился старик.

— Эх, дед, дурной я был. Потому судьба, как коромысло, горбатая. Вся в трещинах, что в рубцах, — отвернулся к стене.

Димка Шилов уже плохо помнил свою Смоленщину.

Нищая, всегда голодная деревушка еле дотягивала до нового урожая. С зимы до весны ковыляла в лаптях. Серые лица были у ее людей, потому что редко видели радость.

Никто там подолгу на свете не задерживался. До пятидесяти немногие доживали. Даже дети не умели смеяться. Так и жили, серые до прозрачности, с лицами стариков. Они даже играть не умели. И в шесть лет вместе со взрослыми выходили работать в поле.

Димка тоже пахал вместе с отцом семейный надел, каким одарила революция. Тощая кляча едва тянула соху. Из ее глаз часто текли слезы. Может, от вида отощалой земли, расхотевшей родить, а может, Димку жалела старая.

В семье Шиловых, как говорили, было много детей. По от нужды и голода ушли жить в города, едва повзрослей. Там было легче прокормиться. Чуть зацепившись, застряли в них навсегда и даже в гости не наведывались и свои Березняки.

Девять душ забыли отчий дом и никогда не писали, не навещали деревню.

Димка был десятым. Последышем. Едва родив его, умерла мать. Не хватило у нее силенок выкормить, поставить на ноги мальчонку. Так и рос он при отце, со старой бабкой, непонятно почему зажившейся на свете. Как та шпорила сама о себе — смерть о ней забыла с голодухи.