Эльмира Нетесова - Стукачи

Кешка с детства мечтал стать начальником. Ну хоть каким-нибудь. Чтоб при галстуке, и с папкой — никогда не расставаться. Он для этого случая пять зим берег ненадеванными стеганые бурки с калошами. Но… В начальники его никто не звал…

«Все оттого, что родня моя и дом — беспородные. Окромя детей — ни шиша во дворе и в доме», — думал Кешка.

Мимо его двора сельчане и впрямь не проходили — рысью проскакивали.

Кешкина мать, при постоянных болезнях, сулила нарожать дюжину детей. Отец, как измочаленный мерин, всю жизнь работал не покладая рук, чтоб как-то прокормить орущую ораву.

Мать всю жизнь мечтала о своей коровенке, а отец о коне да земельном наделе — большом, урожайном. Дети о портках и конфетах всякие сказки сочиняли. Мол, есть где-то за селом, на краю света, портошное дерево, а на нем, вместо листьев, всякие штаны растут. С лямками и без них. С поясом и на ремне. Какие понравятся — срывай и носи на здоровье…

Кешка был старшим и в сказки уже не верил. Он в начальство хотел. Но… В своем селе его даже дряхлые старухи звали не иначе как полудурком. А все, наверное, за пристрастие к гармошке-трехрядке, на какой пиликал целыми днями с того времени, как гармонь перешла к нему после смерти крестного отца.

Попиликав день за сараем, Кешка вечером выходил на улицу и раздвигал воющие, хрипящие меха. Созывал девок на гульбище.

В деревне было три гармониста. Их любили. Они всегда ходили в окружении баб и девок. Их обнимали. К ним прижимались. Им пели веселые, добрые песни, звали на свадьбы и крестины. Они считались первыми людьми в селе. Почти начальниками.

Кешка стал четвертым гармонистом. К нему не бежали девки из калиток, не вскакивали с лавок с заждавшимся вздохом. Испуганно выглядывали из-за занавесок на хриплый окрик Кешкиной гармошки и шли не рядом, поодаль.

Кешку это не огорчало. Все ж кого-то, да приведет в круг. И он, раздирая трехрядку так, что плечи ломило, шел по улице кобелем-одиночкой, не оглядываясь, покрикивая, приказывая голосом гармони — собираться на гульбище.

По малограмотности кое-как уговорил, уломал отец тракториста Ананьева взять Кешку в прицепщики. На другое, хорошее место, нужно было иметь образование.

Кешка и рад был бы… Да нужда семью одолевала. Не в чем было ходить в школу. Кое-как две зимы одолел. Дальше надо было смириться с нуждой.

Тракторист смотрел на Кешку не иначе как исподлобья. И несмотря на то, что ему пошел двадцать третий год, обращался как к мальчишке.

— Чего стоишь, полудурок? Садись на прицеп, поехали! Нече яйца сушить, — и, вскочив в кабину, с самой зорьки до ночи, таскал Кешку на прицепе по всем кочкам и ухабам, по всем полям.

Кешка в темноте вываливался из сиденья, когда заканчивалась работа. И, возвращаясь домой, шатался от усталости и шума, застрявшего в голове. Он весь провонял соляркой, землей, железом. А тракторист еще и посмеивался:

— Это тебе не на гармошке наяривать, полудурок! Тут работа! Становись мужиком, иначе пропадешь!

Кешка даже не ужинал. От усталости ложка падала из рук. Не хватало сил умыться. Он лез на сеновал и спал до утра, не сняв с себя телогрейку.

Во сне ему виделась другая жизнь.

Отмытый и одетый в клетчатый костюм, он приходит в правление колхоза не прицепщиком, а настоящим председателем. И сисястая секретарша — девка-перестарка Валька Торшина — приносит ему чай в стакане с подстаканником. На тарелке. Стул чистой тряпкой обмахнула. Сесть предложила.

Кешка млеет от ее уважительности. Но виду не подает. Все ж приятно быть в начальниках. Не надо вскакивать с первыми петухами и бежать в мехпарк к трактору. Заправлять его, чистить и смазывать, готовить на целый день работы, успеть сделать все до прихода Ананьева.

«Начальники успевают выспаться. У них ложки не падают из рук. Им не надо трястись целый день на прицепе, так что к вечеру кишки орут от боли», — думал Кешка и все жалел, что не взяли его в армию. Признали негодным к службе. Подвело какое-то плоскостопие. А уж как мечтал хоть там в люди выйти. Но не повезло.

«Застрял в деревне, так и сдохну где-нибудь в хлеву иль в поле», — с тоской думал Кешка не раз. И все нутро его противилось этой участи.

Кешка теперь не ходил с гармошкой по улице. Не до нее стало.

Взрослым себя почувствовал. И когда выдавалось свободное время, ходил на собрания.

Умытый и причесанный, он всегда садился в первом ряду смирненько. Чтоб на виду, чтоб приметили его уважение к властям.

Он никогда не кричал. Он только слушал. Всех подряд.

Собрания ему пришлись по душе тем, что здесь его никто не имел права обозвать полудурком. А приезжие из города, какие проводили собрания, не знали, как относятся к Кешке свои сельчане, и обращались к нему иногда как к уважаемому человеку. Это льстило самолюбию, и Кещка стал завсегдатаем всех сборищ.

Ананьев вначале не обращал внимания, а потом подтрунивать стал, смеяться, мол, ума не наберешься от сельчан, коль своего не имеешь.

Но Кешку это не остановило. Прислушиваясь к людям, он стал хитрее. Начал понимать, что никогда не вырвется из грязи, работай он хоть сутками, если себя не проявит. Но где, как? В селе с ним никто не считался.

Кешку злило, что, несмотря на все его усердие, Ананьев открыто высмеивал его, называл лодырем, засоней, никчемником.

Ну разве виноват был он в том, что не мог, как тракторист, работать круглыми сутками? Не умел унять боль в животе от постоянной тряски.

Кешка ненавидел тракториста, который упрямой лошадью не признавал ни сна, ни отдыха. Он любил лишь заработки. А трактористы получали больше всех. Трактористы, но не прицепщик — Кешка.

Даже механик Абаев, заглянув в ведомость, усмехнулся над его зарплатой. Качнул головой и решил проверить, уж не обделяет ли Виктор Ананьев Кешку, не обижает ли парня? И целую неделю наблюдал за их работой. Кешка этого не знал.

Установив глубину вспашки, устроился поудобнее в сиденье и уснул.

Ананьев не оглядывался до конца борозды. А когда развернул трактор, Кешка мешком вывалился из прицепа. Тракторист затормозил, выскочил из кабины с матюгами:

— Опять дрых, как беременный? Ты что, блядовал всю ночь, кобелюка вонючая? Чего тут дрыхнешь? А ну, валяй с прицепа, сушеная мандавошка! Вот навязался на голову чирей старушачьей транды! Иди с глаз — хварья собачья! — взялся за заводную ручку. Кешка не стал ждать, пока он подойдет ближе, и убежал к краю поля. Ждал, пока Ананьев остынет. Тот вскочил в кабину и повел трактор вдоль свежевспаханной борозды без Кешки.

На другом конце поля его уже ждал Абаев. Он остановил Виктора, о чем-то говорил с ним. И тракторист, вернувшись, позвал Кешку: