Эльмира Нетесова - Стукачи

— Еще о чем спрашивали?

— Говорил ли он со мной о чем? Я и ответил, как на духу, что Ананьев в кабине, а я — на прицепе. С утра до ночи. Когда в парк вертались, не то болтать о чем, дай Бог ноги до дому дотащить. Когда учил на тракториста, все о работе. Про двигун, карбюратор, про плуги и бороны говорили. Да и много ль услышишь в кабине. От шума мозги наизнанку выворачиваются. Ни одной свободной минуты не было. Ложка из рук летела от усталости. Какие там разговоры? Дожить бы до утра. И так все время.

— А еще о чем спрашивали? — не унимался председатель.

— Больше все. Сказали, чтоб я, покуда, домой возвращался.

— Значит, еще вызовут. Давить станут. Говорил ли он с тобой про политику?

— Какая политика? Что мы смыслим в ней? На это умные головы иметь надо и время. А у нас ни того, ни другого не было. Про политику хорошо болтать, когда пузо полное и все в доме есть. И на столе, окромя картохи, лука и хлеба, еще бутылка стоит. И завтра на работу идти не надо.

— Это ты, полудурок, чекистам такое ляпал? — подскочил председатель.

— А че? Не так опять?

— Дубина! Кто это говорит в ЧК? Тебя могли там враз схомутать и в клетку! Чурбак с глазами и мозги твои — труха гнилая! Теперь о тебе начнут узнавать! Всех, кто тебя знает, — дергать. Уж лучше б ты молчал, полено безмозглое!

— Так а меня про политику не спрашивали. Это я вам сказал…

— Иди домой, пенек обглоданный! Вот чучело. Да ты не полудурок, ты целый дурак! — злился председатель.

А Кешка тем временем пощупал в кармане хрустящие купюры, усмехнулся и вышел из кабинета.

Дома коротко сказал своим, что вызывали его из-за Виктора. Он защищал Ананьева, но ему не поверили.

— То же самое сказал он водителю молоковоза. Тот долго материл дурную власть, подлых стукачей, клял жизнь и судьбу колхозную — пропащую. И пошел в ночь, спотыкаясь от злости.

Дошел ли он до дома? Кто знает… Его, Абаева и председателя колхоза арестовали в эту ночь. Всех. Разом…

Село, узнав о том, подавилось удивлением:

— За что?

Опустевший дом головы колхоза закрыли на замок до приезда нового председателя.

Уехала из деревни семья Абаева. К родне жены. Подальше отсюда, от этой опаскудевшей, злой Орловщины. Отнявшей у семьи отца и мужа.

Клавка Абаева заколотила дверь и окна дома и, пока не достали ее с детьми руки чекистов, исчезла из деревни, даже не попрощавшись ни с кем.

Разбил паралич жену шофера молоковоза. Дети остались сиротами. Вдвоем нелегко приходилось, одной и вовсе не под силу их на ноги поднять.

Старшая дочь, погоревав, пошла работать в коровник вместо матери.

Видно, узнав, что случилось с бабой, не тронули семью чекисты. И жили люди, давясь горем и страхом, не зная, зачем родились на свет.

Их, словно прокаженных, за версту обходили колхозники, боясь глянуть в их сторону, перекинуться словом.

Кешка вскоре забыл о визите в райцентр. С утра развозил на поля навоз, а вечером, как и обещал чекисту, ходил на лекции по повышению грамотности и политического образования.

Дома за эти проделки на него косились. Особо недовольствовала Валька и что ни вечер бранила непутевого мужика за придурь.

— К чему тебе, полудурку, грамота? Ты взгляни на себя! У тебя на харе клеймо Дурака. И так мозгов с рожденья не имел, теперь и вовсе, даже дурь растеряешь. Остепенись, опомнись, у тебя семья! Чего, как шлюха, мотаешься по клубам, кого там не видал? Знаю я эти лекции да секции. По углам заживаетесь, прохвосты шелапутные! Нет на вас угомону. Никакая узда не держит. Иль меня тебе не хватает, иль не нагулялся? Зачем было жениться? Таскался бы себе до стари, как последний кобель! И не ломал бы жизни нормальным людям.

— По себе судишь? Я не таскаюсь. По молодости этим не баловался, теперь и вовсе ни к чему. Не зли, дура! Не выводи из себя. Я что — пьянствую, дерусь, обижаю кого? Сама видишь — занимаюсь. Без грамоты нынче никуда не сунешься. А мне, может, надоело в грязи ковыряться. Думаешь, легко на тракторе мантулить? А подучусь, подыщу, где полегче, чтоб и заработок хороший был. И время оставалось бы на дом и на тебя. Пока годы не ушли — наверстаю. И нечего тут горло драть. Плох я, а зачем замуж вышла? Иль тебе важно было выскочить хоть за кого, чтоб в вековухах не остаться? Если нет — молчи! В семье все друг про друга думать должны. И помогать. Не дурью и не бранью. А будешь орать — долго не потерплю. Разойдемся, как два котяха в луже. И все. Живи сама по себе. И мне не моги больше указывать. Не то рога на жопу заверну! — грозился Кешка.

Валька выла в подушку. Ей было до слез обидно, что уже на вторую неделю после свадьбы Кешка пошел от нее на лекции.

Баба ругалась, умоляла, просила мужика не позорить ее. Но все бесполезно. Кешка каждый вечер ходил на занятия, не пропуская ни одного. И Валька решила проследить, подсмотреть, чем занимается на лекциях полудурок.

Она тихо подошла к клубу. Вокруг ни души. Баба прислушалась. Потом неслышно отворила дверь, вошла.

На скамейках сидели парни, девки, молодые мужики и бабы, даже старики. Внимательно слушали человека, говорившего об экономической политике государства. Люди слушали молча, напряженно.

— Ты хоть что-нибудь понимаешь? — увидела Валька свою мать.

— Ни шиша, — призналась та откровенно.

— А чего сидишь тут?

— Жду. Может, что интересное расскажет. Не зря люди сюда ходят.

На мать с дочерью зашикали со всех сторон. И они замолчали.

Вальке было неимоверно скучно. Ей хотелось уйти, но она побоялась привлечь к себе внимание, а потому сидела, ждала, когда закончится лекция, когда устанет лектор.

Ноги бабы закоченели от холода. Она давно прокляла свою затею. И решила никогда больше не следить за Кешкой. Его она увидела сразу. Он сидел в первом ряду и не заметил ее, даже не оглянулся.

Баба не выдержала, когда холод подкрался к самому нутру, она, пригнувшись, тихо вышла и побежала домой без оглядки.

Пока муж вернулся, она разогрела ужин, приготовила постель. И ни слова упрека не высказала ему, как никогда раньше — за целый месяц. Зареклась. Поверила впервые в жизни.

Кешка учился усердно. Постигал грамоту. Теперь он с домашними говорил через губу. И нередко спорил с отцом о смысле жизни, назначении человека, о политике государства, экономических отношениях. И, уловив некомпетентность человека, высмеивал:

— Живешь, как крот, в хлебе и картохе. Коль пузо набито — хорошо, всем доволен, а нет — все клянешь. А человек должен жить красиво. Ведь у него, окромя брюха, голова зачем-то имеется! Какой он соображать обязан. И в жизни не только запах хлеба, а и сюиты, оперы, камерную музыку слышать.

Старик от удивленья челюсть чуть не до колен ронял. Он таких слов отродясь не слыхивал. Ну и дела! Сын в науке зиму не проучился, а сколько всяких заковыристых слов знает. И спрашивал Кешку: