Эльмира Нетесова - Стукачи

Нечистое дело — стукачество? А он как тут оказался? Вот и вышибет клин клином…

Слушает Димка разговор работяг. Тихий, неспешный. Спящим прикинулся. Да разве заснуть теперь?..

За все время, что жил в бараке, не знал о людях столько, сколько за эту ночь услышал. Все запомнил. И на другой день оперативнику доложил.

«И про мысли, и про убежденья, а что мне терять? Все отнято. Может, и верняк, что с чистой совестью не прожить», — успокаивал себя Димка.

Опер похвалил. Взял письмо Шилова, написанное домой. Пообещал обязательно отправить его.

И сдержал свое слово. Через месяц Димка ответ получил. И посылку из дома. Все отдали оперативники. Даже не проверяя присланное.

Шилов теперь ценным информатором стал. В чести у начальства. Зэки о том и не догадывались.

Когда из барака пинками вытряхнула бригадира охрана зоны, работяги поверили, что за брак в работе выкинули Никиту в другую зону. Ведь и впрямь три бочки развалились на погрузплощадке. Никиту за это начальник зоны при всех зэках по морде бил.

И только Димка знал, что не за бочки убрали бригадира из этой благополучной зоны. А за то, что власти он лаял последними словами, мечтал удрать из зоны за границу, чтоб там рассказать всем всю правду о земле, какая судьбой навязана в родину.

Никиту били в спецчасти так, что крики его, вопли слышали во дворе многие зэки зоны. Им казалось, что с бригадира с живого снимают лентами кожу.

— Прикончат изверги мужика, — вздрагивали работяги, слушая вопли.

— Пытают, видать, — сокрушался Миколай.

Но нет, не убили Никиту. Утром, когда зэков подняли на перекличку, видели работяги, как их бригадира затолкала охрана в ЗАК, и, чихнув на всю зону, увезла машина человека в другую зону, а может, в тюрьму, откуда ему уже долго не увидеть света и воли.

С того дня бригадиром назначили рыжего бородача. Он каждую бочку проверял, всякий ящик ощупывал. Но и его не миновало лихо. При подсчете готовой продукции не хватило сотни бочек… И этот простился с зоной, отплевываясь кровью.

Теперь в бригадиры никто не соглашался идти добровольно. Все отказывались. Увязывая беды двух прежних с работой, зэки не знали истинной причины несчастий.

С большим трудом уговорили седого — Поликарпа. Мол, всем миром тебе помогать будем. Сделай милость, согласись. Не подведем…

И Димка просил. А то как же? Не меньше других старался. Ему до воли всего полгода осталось. Сам опер о том напомнил. Мол, немного уже, старайся, не даром ведь…

И Шилов старался. О каждом зэке из барака работяг знали в оперчасти зоны всю подноготную. Каждый разговор, высказывание, мненье, всякий спор были известны лучше, чем содержимое собственных карманов.

Шилов знал — о нем перед выходом на волю позаботятся оперативники. Его вернут работать на машину. И никто на воле пальцем на него не укажет. Потому что о его информации никому не известно. А оперативники не выдадут, не засветят.

Вон уже и Ольга написала, что Настя теперь учится в сельхозтехникуме на ветеринара. И младшая — на фельдшера в районе. А все оперчасть постаралась. Ольге это и невдомек.

Даже дом их колхоз за свой счет отремонтировал. И, трудодни полновесно оплачивают. Теперь вот только его — Димки — недостает.

Шилов радуется. Письма прячет подальше от чужих глаз и ушей. Чтоб не завидовали его семье, чтоб не пронюхали, не догадались.

Копейку к копейке складывает, каждый рубль бережет. На воле сгодится. Здесь — можно ужаться, прокатиться на халяву за чей-нибудь счет. Домой надо вернуться мужиком, хозяином, не иждивенцем.

Шилов давно перестал общаться с бывшим председателем колхоза Иваном Самойловым и механиком Абаевым. Они так и застряли в бараке политических. И не горели желанием общаться с земляком. Он знал, они не скоро выйдут на волю. Если вообще увидят ее, если не укоротит их жизни такой вот, как он, — Димка…

В последнее время, а это не осталось без внимания зоны, из барака политических забирали зэков пачками и увозили в крытой брезентом машине. Куда? Зачем? Никто ничего не знал. Но этой машины инстинктивно боялись все.

Вскоре на ней увезли Самойлова с Абаевым. Их Димка не засветил операм. И немало удивился, увидев, как земляков загоняют в машину. Нет, они никогда не были друзьями. И тут, в зоне, и в колхозе куска хлеба не разделили. Но и не враждовали никогда.

У земляков в глазах увидел перед отъездом смертельную усталость от жизни. Они ни о чем не просили, ничего не сказали Шилову. Они прощались с ним, равнодушно обменявшись взглядами.

«Видать, на их шеи тоже стукач сыскался. Всем охота на волю. За чей счет — неважно», — подумал фискал и даже не поинтересовался у охраны, куда увозят его земляков.

Димка разучился вступаться за кого-то. Понял, в зоне, как и всюду, о своей шкуре надо думать всегда. Вон Поликарп спокойно работал бригадиром целых три месяца. Да вздумал вступиться за круглого, сдобного Генку Козлова, которого охрана в красные шапочки уговаривала. Мол, давно на тебя оперы зуб точат. Тот самый, что ниже пупка. Не ломайся, дурень. Побудешь в подружках недолго. А едва насытятся твоей задницей, на волю выпустят. Разве не подходит плата?

Генка долго не мог понять, какое отношение к воле имеет его задница? И что от нее потребовалось операм?

Поликарп на свою беду оказался догадливее. И, вырвав Генку из рук охраны, заорал на нее так, что работяги прибежали. Узнать, в чем дело, захотелось. Их тут же разогнали. А Поликарпа вместе с Генкой в спецчасть уволокли.

Козлову наглядно показали, что от него требовалось. Уволокли в соседний кабинет, стянули портки с мужика, сорвали исподнее. И, загнув в коромысло, пропустили хором. Потом оставили отдохнуть до вечера, окатив ведром воды.

Поликарпу, чтоб за чужую задницу горло не драл, и того хуже досталось.

— Ты кого сволочил и подонил? Кого грязью поливал, мудило? — врезался сапог в ребро.

— Чего носом в чужую сраку лез? — влипал кулак в висок.

Поликарп умер в одиночной камере на третий день. Димка об этом узнал от работяг барака. Они взбунтовались и требовали к себе начальника зоны.

Но их быстро успокоили. Выволокли во внутренний двор и, поливая холодной водой из брандспойтов, до ночи продержали на земле. Лишь Шилова и пятерых стариков не тронули. За молчанье. Остальные надолго запомнили холодный душ, выстудивший всякое желание вступаться за ближнего.

В бараке работяг с неделю тишина стояла. Не только говорить, дышать было больно. Мужики подолгу курили, завернувшись в одеяла. Лишь изредка срывалась сквозь стиснутые зубы злая матерщина. Кому она была адресована, кому предназначалась камнем вслед — попробуй разберись.

Услышав такое от Шилова, оперативник ухмылялся:

— Поджали хвосты, мать их!..