Эльмира Нетесова - Стукачи

— Икра! Крабы! Ой, и не знаю! — ахнула Ольга и туи же увидела Димку, выглянувшего из спальни.

— Отец! Вернулся! — сплелись в крепкий узел руки на шее. Ольга, Настя, Танька налетели вихрем.

Где усталость? Вон сколько радости в лицах. Улыбки, смех с лиц не сходит.

— Ждали?

— А то как же? Всякую минуту о тебе говорили и думали: как ты, когда вернешься? — тараторила Настя.

Ольга лишь головой покачала с укоризной.

Когда первая радость встречи улеглась, Димка заметил, как выросли, стали совсем взрослыми девчонки. Ростом его догнали. А Ольга заметно сдала. Постарела. Вон сколько морщин лоб прорезало. И седина окутала голову густым туманом.

«Потускнела баба. Видно, переживала за меня. А значит, любила», — подметил Шилов и, притянув жену к себе, обнял похудевшие плечи.

Трудно жилось ей. Одолели невзгоды и заботы. Легко ли сладить с ними в одиночку? Ольге и теперь не верится, что все позади.

Что бы ни делала, на Димку оглядывается. Уж не при-виделся ль он ей?

Мужик смеется, понимает…

Ночью, когда все угомонились, достал Димка деньги. Отдал жене.

— Тут — семь тыщ. Спрячь. Это мое заработанное, понемногу девкам приданое купим. Враз не надо. Чтоб деревенские не знали, что в доме деньги водятся. От беды подальше их убери, — попросил жену тихо.

Баба понятливо согласилась. Димке — как жили без Него:

— Когда тебя забрали, все деревенские советовали нам уехать отсюда. Чтоб следом за тобой не загреметь на севера. Вон и Клавдя Абаева послушалась. Сбереглась, небось.

Ну, а нам и убегать было некуда. С горя, наверное, паралич меня уложил. Средь дороги свалило. Целых полгода ходить не могла. Думала, кончусь. А дочки не дали. Настя работать пошла. Я писала тебе о том. А Танька дома управлялась. С огородом, скотиной. Да и со мной мороки ей хватило. Натирала, парила, лечила, как старухи подсказы-вали. К нам заходить боялись люди. Чтоб на них тень не упала. Никто не помогал. Сами всюду… И за дровами в лес, и на покосе, и в поле. Выматывались досыта. Поначалу все из рук летело. Страшно было жить. А и умирать жутко. Девчонок жаль, тебя — бедолагу. С год так тянулось. Все с тебя продали. Носить стало нечего. А тут Танька вдруг отчаялась. И не знаю, что на нее нашло? Заставила Настю цыплят выписать в колхозе. И принести — целую прорву. Поросят. Сразу трех. Мало ей было мороки? Я к тому времени уже на ноги вставала сама. По дому управлялась. А девчонки, что ни день, новое придумывали. Ульи при доме завели. Мед, молоко, сметану — на базар отвозили. А куры занеслись, яйца ведрами повезли в район. Свиньи выросли — двух закололи и продали. Телку выходили в корову — хорошие деньги взяли за нее. И все, что раньше продали, — восстановили живо. Каждый год только с меда большие деньги берут. Да сад — подспорье. На втором году деревенские завидовать нам стали. Не знали они, что не ради денег и обнов, не для покупок старались, а чтоб от горя с ума не сойти, не свихнуться до времени. Отвлечься хоть на хозяйство, оно заботы потребовало, заставило жить, а потом и выжить, — вытерла Ольга невольную слезу и продолжила: — В радость нам жизнь стала, когда письмо твое получили. Первое. Узнали, что ты живой, помнишь и любишь нас — единый во всем свете. Вот тогда и над нашим домом солнце взошло. Кончилась ночь. И мы вздохнули.

— Родные вы мои, бедолаги, — вырвалось у Димки с тяжелым вздохом.

— За что же взяли тебя? — спросила жена.

— Кешка на меня донес. Набрехал всякое. Ну да ты не кляни его теперь. Мы с ним свиделись, — сдвинул брови Димка.

— Иль грех на душу взял? — заглянула баба в лицо.

— Нет. Хворает он сильно. Прощенья просил. И я простил его.

— Как? Даже не отругал?

— Язык не повернулся. Шибко слабый он.

— Меня, когда болела, никто не щадил, не вспомнил, кроме девчонок. Даже от дома нашего отворачивались, — вспомнилось Ольге. И, всхлипнув, добавила: — Ты прости меня. Свое, оно всегда помнится и дольше болит. Теперь у нас в доме все наладилось. И тоже деньги имеются. К твоему возвращенью загодя готовилась. Вон дочки, не хуже, чем у других. Учатся обе. И хозяйки отменные. А гляди, ни одну не сватают свои — деревенские. Боятся родниться с нами. Но уж нынче сама никого на порог не пущу…

— Как у Кешки в доме? Ничего не слыхала? — внезапно спросил Димка жену.

— Вальку его беды одолевали. Мальчонку родила она. Вскоре после Кешкиного ареста. Хороший бы был. Да родился мертвым. Крупный мальчонка — в Вальку удался. Но, видать, в утробе горя не пережил. Вскоре и отец Кешкин следом за внуком ушел. А мать ждет… Одна из всех. На дорогу глядит с завалинки. Так и спит на ней. Чтоб сына первой встретить.

— А Валька? Иль не ждет?

— Да где там? Ее давно и след простыл. Как умер ребенок, пожила в семье с месяц, схоронила свекра и что-то у нее с головой случилось. Болела. Ну и посоветовали ей на море по путевке поехать. Отдохнуть. Она и нынче там загорает…

— Как? — не поверилось Димке.

— Кверху жопой! Как иначе? Она там и замуж вышла. В том же году! Не промедлила. Надоело ей горе мыкать. Да и то сказать, а что хорошего она видела? Вот и устала баба. Написала письмо с юга — в правление колхоза. Мол, являюсь законной женой, имею новую семью, прошу считать меня уволенной и выслать расчет по адресу.

Не захотела Кешку ждать. А мать ее, старуха Торшиха, ездила на юг к новой родне. Очень довольная вернулась. Хвалила дочку, что так хорошо она теперь устроилась. И ни о чем не жалеет.

— Хорошо, что Кешка ничего о том не знал. Не доходили до него письма из дома. Не добавили горя. Иначе и вовсе тяжко пришлось бы ему. Когда не ждут — не выжить. Такие домой возвращаются редко. В зоне лишь надежда и вера помогают удержаться. Не будь того — север всплошную могильником стал, — сказал Димка.

Целых три дня не закрывалась дверь в доме Шиловых. Не было семье отбоя от любопытных сельчан. Шли поздравить с возвращеньем, с радостью. Нерешительно мялись у порога. Спрашивали, кого из своих видел? Из-за чего судили?

Димка отвечал нехотя. Устал от гостей.

Он ни словом не обругал полудурка, ничего, как и обещал Кешке, не сказал о нем плохого сельчанам. Решив для себя еще в зоне, что Кешке за него отомстила сама судьба.

Он уже закрывал дверь дома, когда кто-то снова постучал в окно.

Димка, чертыхнувшись, открыл. Кешкина мать стояла перед ним, еле держась на ногах. Шилов молча пропустил ее в дом.

Старуха спросила о сыне, первенце, самом дорогом своем мальчишке, и смотрела на Димку, как на последнюю надежду свою.

— Виделся я с ним. Перед отъездом. Он приболел немножко. Но уже пошел на поправку.

— Вспоминал ли про дом Кеша?

— Только о том и говорил. О вас, о деревне.

— Может, что просил сказать?

— Да сам вернется…

— Помер он. Вот сообщили с района, сегодня получила. А помер уж десять дней назад, — полились слезы. И, ухватив Димку за руку, спросила: — Ить ошиблись? Не Кеша помер? Спутали? Не мог же ты соврать, что с живым виделся? Вернется мой сынок?