Эльмира Нетесова - Стукачи

— Иван Степанович, ты спишь? — толкает в бок Абаев. И, присев на край шконки, спрашивает тихо: — Как думаешь, что с нами сделать хотят?

— Комиссия? Думаю, хуже чем было, уже не будет. Просто некуда…

— А почему нас вызвали, а не профессоров? Если кого и выпускать раньше, то они — нужнее. Видно, опять подвох, — сомневался Абаев.

— Я не верю, что отпустят нас. Облегчат условия содержания, и все тут. Чтоб дармовые кони не дохли. Кому-то надо вкалывать. А чтоб на свободу — не мечтай впустую. Нам еще долго лямку тянуть. Покуда живы.

— Ну, а зачем так подробно спрашивали о прошлом? Как, и кем, и где работали? В каких отношениях был с Кешкой, с органами, как брались показания, как прошел суд? И даже, чем намерены заниматься на воле?

— Нет, меня о другом спрашивали, — признался Самойлов.

— О чем?

— Где вступил в партию? Где воевал? Какие имел награды? Имеется ли семья? Где получил контузию? Кто был в друзьях?

Умолчал Иван Степанович лишь о вопросе о родителях. А он был первым…

Ответил, что ничего о них не знает. Связи не поддерживал. Они уехали, ничего ему не сказав. И он от них давно отказался. Даже не знает, где они и живы ли?

— А хотели бы узнать? — пытливо заглянул в лицо член комиссии.

— Конечно, — выпалил одним духом.

— В Париже они живут. И теперь… Но возвращаться не собираются. Может, если вы попросите, решатся…

— Нет! Писать им не буду. Поздно. Да и что о себе сообщу, судите сами. Никакой вины за мной, а осужден. Куда я их позову вернуться? На Сахалин — в зону прямиком? Нет. Пусть там остаются. Хоть как-то устроились. Живы. И на том спасибо вам, что сказали мне. А писать не стану. Родительской опеки не надо. Вышел из того возраста.

— Хоть как-то живут? Да они совсем неплохо устроились. И вами интересовались. Запросы присылают…

Иван Степанович ничего не ответил. Счел тему провокационной, скользкой, замкнулся. И тогда его начали расспрашивать о войне…

— Иван Степанович, а если нас в другое место переведут, как говорят, так это куда, как ты думаешь? — тормошил Борис.

— Наверно, на материк увезут. Пока сверят наши показания с теми, что в деле. А там и решат, как дальше быть.

— И долго они разбираться будут? — дергал Абаев за рукав.

— Не дольше отбытого.

— А я думаю, засунут нас подальше, чтоб глаза никому не мозолили.

— Для того комиссии не приезжают. Без них бы обошлось, — осек Самойлов.

Но механик словно сон потерял. Всем надоел с вопросами.

А утром их собрали во дворе. Всех, кого вызывала комиссия. И, ни слова не сказав, погрузили в машину, увезли из зоны, ответив оставшимся в бараке политическим, что их друзей отвезут в Певек, чтоб больше хвосты не поднимали на администрацию зоны.

Но и начальник не знал, куда отправляют эту партию зэков. Машина пришла по распоряжению областного начальства, а оно не докладывает подчиненным о своих намерениях.

Едва за машиной закрылись ворота зоны, зэки, плотнее прижавшись друг к другу, пытались разглядеть через щели брезента, куда их везут. Ведь охрана молчала.

А вскоре они по трапу поднялись на судно. Еще через неделю все двенадцать были доставлены в сибирскую зону, где ожидали своей участи такие же, как и они, — осужденные по политическим преступлениям.

В этой зоне не было воров. Не отбывали здесь наказание и те, кто получил небольшие сроки. Почти у каждого, по приговору, повисло не менее двадцати лет. Большинство отбыли по пять, семь лет. И были уверены, что на волю не выйдут никогда. Не доживут до нее, не дотянут.

Все, как один, обвинялись в тяжких преступлениях перед родиной и народом. Все прошли через подвалы и застенки госбезопасности, через пытки, голод, оскорбления. Все едва выжили. Все отказались признать себя виновными в предъявленном обвинении и суд над собой считали беззаконием и расправой неведомо за что.

Вокруг зоны, словно оберегая ее от посторонних глаз, росли дремучие, непроходимые леса. Говорили, что здесь не ступала нога человека. А зэки — не лучше зверей, потому, мол, не в счет.

Начальство зоны, едва новая партия прибыла, отправила всех к врачу. Осмотр у него прошли обстоятельный, Не то что прежде.

Ивана Степановича врач не отпустил в барак. Сказал тихо:

— Вы мне не нравитесь. Дыхание прерывистое, с хрипами в легких. И потливость весьма характерная. Придется в больнице придержать на время.

Иван Степанович вскоре устал от таблеток и уколов. Вначале попросил о выписке вежливо. А вскоре и потребовал. Но доктор, глянув на него сквозь толстые очки, сказал грустно:

— Вам торопиться нельзя. Анализ подтвердился…

— Какой? — отчего-то дрогнуло сердце у Самойлова.

— Туберкулез. С ним не шутят. И в общий барак отправить вас я не имею права. Там люди. Их здоровье слабое.

— Доктор, это очень серьезно? Неужели далеко зашло и надежд уже нет?

— Надежда всегда есть. И у меня, и у вас. Иначе бы вы не дожили до нынешнего дня.

— Но любой последующий может оказаться последним? — дрогнул голос Самойлова.

— Я всего лишь врач. И вы ко мне попали, к сожалению, очень поздно, — не стал врать человек.

Вечером Иван Степанович впервые заплакал. Не жаль было жизни, в какой все последние годы ничего хорошего не видел. Обидно стало, что даже умрет в тюрьме, как преступник. А если потом его и реабилитируют, кому это будет нужно? Мертвому безразлично, кем назовут его.

«Для чего я жил? Что видел? Может, и впрямь прав был отец, что настырство — привилегия животного. Человек прежде всего обязан думать. На это ему голова дана. А я лишь упрямством жил», — уронил мужик голову на руки.

В эту ночь он долго не мог уснуть. А под утро, когда дрема свалила его, увидел странный сон, да и спал ли он в это время, не мог точно вспомнить.

Увидел, как в дверь палаты вошла бабка Мария. Села напротив, на стул врача, локтями в стол уперлась и смотрит на него — Ивана — так жалостливо, что даже слезы У нее из глаз бегут. Когда же немного успокоилась, сказала тихо:

— Совсем исхворался ты, Ванюшка. На себя не похожий стал. Одни мощи. Точно, как я, когда помирала от

голода. Но ведь ты же не ровня мне. Я в семьдесят лет отошла. Пожить успела. Кое-что, да видела. А ты куда собрался? На что ко мне торопишься? Успеешь. С этим не припозднишься. За доброе слово добром от Бога получишь. Ведь и меня, старую, не обижал. Вместо внука был, когда свои, кровные, помогать и кормить отказались. Ни разу после смерти отца, мужика моего, не наведались. А ведь пятеро их у меня. Только детей. Да внуков целая дюжина. Всех их ты мне заменил. Вот поди и разберись нынче в жизни, кто чужой, кто родной? Не куска хлеба я ждала от них. А слова теплого. Но не дождалась. Видно, не заслужила их памяти. А вот ты меня, единственный в свете, никогда не забывал.