Эльмира Нетесова - Стукачи

Старик Георгий любил эту песню. Ему казалось, что она сложена о нем.

Да и как иначе? Сколько горького пережил человек? Выстоял. Выжил. А судьба снова испытание посылает. Разве их ему не хватило?

Дрожит рука на головенке внука. Зачем его лихолетье отца лишило, заставило покинуть дом и бежать без оглядки от своего угла, спасая жизнь. Разве кто-нибудь имеет на нее право?

Мальчонка спит. Он пока ничего не понимает. Как сложится его жизнь? Пусть она не осядет туманом на висках.

В деревне Масловка семью Абаевых уже на следующий день считали без вести пропавшей, сгинувшей, несчастной.

А она ехала все дальше на юг. От снегов и морозов, от тьмы и страха, от чекистов и смерти…

Пел старик в купе, пел тихо, так что за дверями никто ничего бы и не услышал. Пел, прислонившись спиной к тонкой перегородке. И вдруг внезапно услышал песню за спиной. Ему подпели в соседнем купе. Тоже тихо, робко. Сосед услышал. Видно, и у него душа болела. На радостях такие песни не поют.

Сколько они пели вместе, не видя друг друга. Не познакомились в начале пути, не виделись. Сроднило горе…

Георгий глянул в окно. За ним — горы… Человек вздохнул тяжело. Ехал в гости с радостью, с гостинцами. Что осталось от встречи? В дверь купе просунулась голова соседа по купе. Оглядел всех. Исчез за дверью, вскоре вновь появился с корзиной фруктов, вина, сыра.

— Домой? — спросил Георгия.

— Да. Своих везу. Насовсем.

— Ешьте на здоровье. Пусть наша земля и их домом станет, — улыбнулся простодушно, искренне. И спросил: — Сам откуда?

— Батумский я, — ответил Георгий привычно.

— Земляк! Это хорошо! Завтра будем дома!

Они говорили долго. Так, словно всю свою жизнь жили не соседями по купе, а под одной крышей, зная друг друга много лет.

Георгий хорошо знал своих батумцев. А потому ничего не скрыл от своего соседа, рассказал о беде, внезапной, горькой.

— Вы не пытались найти Бориса?

— Пока нет. Надо своих определить, устроить. А чуть оживут, поеду его искать, — ответил Георгий.

— И это правильно. Только осторожен будь. Я тоже сына искал. В институте учился он. И — пропал бесследно. Ночью из общежития взяли. Кто, куда, за что? Едва нашел концы. Самого грозили посадить. Убить обещали. А за что? Так и не понял. И сын… Не поймет. Далеко он теперь. На самой Колыме! И зачем я его в Москву отпустил учиться? Уж лучше б дома жил. Как все. Врачом захотел стать. Не дали! Посадили! Опозорили! Он меня просил простить за то, что уехал из дома. Теперь, когда вернется, сказал, никогда не покинет дом. Дай Бог! Лишь бы живой вернулся…

Проснулась и Клавдия. Глянула удивленно на отца, на соседа по купе.

— Кушай. И детей корми. Берегите их! Никуда из дома не отпускайте! Орлята лишь в своих горах в орлов вырастают, — сказал, уходя.

На следующее утро Георгий вместе с Клавой и внуками вышел из вагона на прогретый солнцем перрон.

— Вот вы и дома. Возвернулся и я. Пошли живей, не то макушки напекет с непривычки, — поторапливал своих идти, не зевая по сторонам.

Клавдия жмурилась от непривычно яркого солнца и почти бежала за стариком, боясь отстать или потеряться.

Георгий жил в своем доме. Крепком, двухэтажном. И хотя уже много лет вдовствовал, дом содержал в таком порядке, словно добрая, умелая хозяйка никогда не покидала очаг и заботилась, холила его постоянно.

Ухоженный сад окружал дом со всех сторон, скрывая его от любопытных глаз прохожих.

Тенистый двор, сплошь увитый виноградом, был чист, словно только что его подмела добрая рука хозяев.

Дети с визгом, забыв о горе, ворвались в дом, вспугнув тишину, взорвав ее смехом, криками восторгов.

— Ты так и живешь один? — не поверилось бабе.

— Знаешь, Клавдя, дом, жену, коня и оружие ни с кем не делят здесь. И никому не доверяют. А потому дом отныне — наш. Моим был, покудова вас недоставало, — подтолкнул в дом с порога.

Восемь комнат да кухня, большая, увитая виноградом, открытая веранда. Да сарайчиков куча, подвал. Ничто не пустовало.

В сараях куры, индюки, свиньи и овцы. Сытые, ухоженные. На немой вопрос дочки старик ответил тут же:

— Пока я ездил, за скотиной соседи доглядывали, вечером наведаются…

— Ты им по-прежнему дом доверяешь?

— То как же! Запоров не имею. Сама видела. Не можно тут в замках канителить. Открыто дышим. Не боясь…

— Мы всю жизнь взаперти мучились. А беда нас не обошла, и замки ее не удержали, — заплакала баба, вспомнив свое.

— Э-э, нет, голубка, мокроту подбери! Не для того я тебя сюда приволок, чтоб сыростью дом гноила! Ну, живо! Сопли да слюни насухо обтереть, умыться и к столу, — взялся хозяйничать Георгий. И понес из кладовок головки сыра, яйца, банки с соленьями. Вскоре стол расцвел.

Дети, не видавшие такого изобилия, уставились молча на невиданные яства, боясь дышать. А что как снится? Дыхни — исчезнет…

— Налетай! — предложил старик.

А вечером, после ухода соседей, уложив ребятню спать, долго сумерничал старик с Клавдей на кухне.

Впервые в жизни разговорился. Поделился сокровенным, все ей рассказал.

— Вот ты, голубка, сырь льешь. Оно понятно. Не чужого мужика забрали. Отца у детвы отняли супостаты. Легко ли то перенесть бабе, да еще с детьми? Но мозгуй, а кому нынче вольготно дышится? Иль мне мое даром далось? Никогда не сказывал тебе, а я ить на Кавказ враз с гражданки приволокся. Калекой доставлен был. В госпиталь. В своих местах голод гулял. До людоедства доперло. А и вертаться стало не к кому. Последыш, брат, дохлого коня поел. И помер подле него. О бок… Люди, соседи про то прописали. Я и застрял тут. В порту поначалу работал, когда подлечился.

— А что окалечило тебя, отец?

— В плечо осколок снаряда попал. Рука и отказала враз. Думал, навовсе не оживет. Ан отошла, расшевелил я ее, деваться стало некуда. Жить захотелось, кормиться. Приспичило и с жильем. Долго не мозговал. Поспрошал местный люд, приспособился в грузчики порта. С утра до ночи чертополошил. Пока в глазах не стало рябить. Ни тебе выходных, ни праздников не знал. Не до них мне было. Шкура с рук лоскутами сходила. Ногти чернели, выпадали. Плечи и ходули мои немели. А я — вламывал. Спал по три часа в сутки — не боле. Зато и получал… Так-то через полгода приглядел я себе участок этот. Облюбовал его. В то времечко тут хибара стояла, век перхала. С каждого бздеху тряслась. Бабка тут канителилась. Дети по свету живут, в других местах, а она — наседкой в сранье. Кинуть жаль, а и продать некому. Я и заявился к ней. Старуха мне, как рождественскому подарку, обрадовалась. Не верилось, что покупатель сыскался. За три дня все сладили. И уехала бабка к детям, а я тут, заместо сыча остался. Ну и начал на дом материалы собирать. Туф, лес, кирпич, железо. Все одно к другому сбирал. Песку натаскал, цементу привез. И начал. Своими руками, без подмоги. Тяжко. А надо.