Эльмира Нетесова - Стукачи

— А с моих однополчан, кто в плен попал, многие остались в Германии. И не хотят вертаться. Прижились, не жалуются нынче. Да и то сказать, а что они потеряли дома? Нищету? Всех, кто в плену был, по зонам распихали. Вот и не вернулись люди. Чтоб с войны, не переведя дух, на погост не угодить за то, что жив остался.

— Я им — не судья. Но не смог бы дышать рядом с фрицами, какие всю войну нас поливали с самолетов и орудий, мины ставили. Охотились на нас, как на зверей. Пока не отплатил бы им за свое — не успокоился. А и до смерти не прощу им — ребят наших. Жить же рядом и вовсе не сумел бы.

— Свои разве лучше? За что сюда швырнули? — не унимался Катков.

— Может, и не лучше. И зло на них берет. Особо, когда контрой обзывают меня — фронтовика. И все ж… Сдыхать лучше в своем углу.

— Дурак ты иль прикидываешься? — не верил Костя, с удивлением вглядываясь в лицо Ананьева.

— Л с чего мне перед тобой брехать? Вот ты, когда шел в атаку, что кричал? За Родину! За Сталина! Как и все. И я так кричал. И воевал, и думал так. Память не просрал! Так и ребята кричали, однополчане мои погибшие. За Родину! Наша она. Жизнями и здоровьем своим ее уберегли. Разве такое можно забыть или предать? Нет!

— А как тебя защитили, фронтовика? Кто теперь твое вспомнит? Даже не знаешь, за что взяли? А ты мне тут о Родине! Да видал бы я ее…

— Люди могут быть говном. А землю — не тронь. Она в человечьей пакости неповинная. В ней — отцы наши и матери. Потому, не гадь ее, — посуровел голос Виктора.

— Если бы деды наши и прадеды сумели бы встать и глазом глянуть, что вокруг творится, свое бы рожденье прокляли, не только землю! Вон, мой отец, десятерых детей поднял. И не чертоломил, как я, по две смены. Его не только под микитки иль за шиворот, к нему на ты никто не смел обратиться. Меня — сопляк обосрал. И ему поверили. Ему! Не мне! Хоть я почти двадцать лет в депо работаю! А чего они стоят, мои усилия? Да и твои! Пришибут нас и собакам бродячим выкинут. А им, хоть ты фронтовик, хоть враг — один черт кого сожрать!

— На войне не убили, авось, и тут выживем, — не верил своим словам Ананьев.

— Выживешь? Кто отсюда живым уходит, на своих ногах? Да никто! Эта власть — безголовая, сама не знает, что творит. Вон зоны понастроили, наши в депо рассказывали, по всему Северу. Людей в них везут составами. Обратно ни один не вернулся. Мрут, как мухи, в пути. Мне мой сменщик говорил, что, когда вагонов не хватает, арестованных вывозят за станцию и всех из автоматов расстреливают. Потом бульдозеры землей закрывают горы трупов.

— Я тоже всякое слышал, — отозвался Ананьев глухо и, передернув плечами, умолк.

— Мне агитацию среди молодых, против строя клеют. Это сколько ж мне грозит? — дрогнул голос Каткова.

— Не знаю. По-моему, мало что человек брехнул? Главное, как он работает. Вот тут ты и впрямь верно сказал — дурная власть! Вон собаку хозяин держит. Случается — зря брешет. Но чаще — сторожит. Кто ж ее за лай со двора гонит? Только дурак за это псину ругать будет. Главное, чтоб вора не прозевала. Здесь же от работы меня оторвали. От семьи, дома, деревни. А за что, даже сами не знают, падлюки! Одно не понимаю, почему этим чекистам верят? Кто позволил им все? Иль больше некому порядок наводить, страной управлять? Почему этих гадов поставили в головах и они нас, фронтовиков, хватают? Иль умные люди вовсе поизвелись у нас?

— Вот и я о том говорю, — поддержал Ананьева Катков.

Они проговорили всю ночь напролет.

Соскучившийся по человеческому голосу Виктор Ананьев рассказывал Косте о своих друзьях-однополчанах, живых и погибших.

— Я, когда меня на войну взяли, ни разу в руках винтовку не держал. Ну и убивать не умел. Не приходилось. Разве выпимши дрались, бывало. Не без того. Подраться с детства любил. И сам весь в фингалах и шишках ходил, как барбос. Покуда на меня ошейник не сыскался. Женился я, и враз от бухариков откинуло. Уже и вовсе поотвык от драк. А тут — война… Меня, как тракториста, на танк посадили. Думал я, что в Берлин на нем домчу. Да хрен в зубы! На третьей неделе нас подбили. Еле вылезли. Успели отбежать. А танк как рванет! Мы аж мордами в землю зарылись по уши. Лежим и не знаем, живы иль нет? Но чую, кто-то за загривок тянет. Глянул — наш наводчик. «Вставай», — говорит. Я вскочил. Вижу, а от нашего танка ни черта не осталось. С боку. А мы в том бою три танка подбили. Потому нас вскоре на новый пересадили. И отступали мы на нем, считай, до самого Сталинграда.

— А когда тебя на войну взяли? — поинтересовался Катков.

— Двадцать шестого июня уже в части был. Сформированным. За все годы, за войну, одних танков больше тридцати, да машин с десяток немецких загробил. Наград полно. Да, что теперь о том. Я — ладно. А вот Ваську Кострова жаль. Наводчика нашего. Ему Героя дали. Сам Сталин подписал указ. А Васька всего ночь не дожил. Убили его. Уже в Берлине. Из-за угла. Совсем пацан застрелил однополчанина. Как назло. Васек едва вышел из танка… Некому стало вручать награду. Матери переслали. Один он у нее был… Живым ждала. Хотел я навестить ее этой осенью. Да не получилось, — срывался голос на хрип.

Утром Каткова вытолкали из камеры. Ананьев жалел мужика. Ждал его. Когда заскрипел замок на двери — Виктор встал, ожидая появления Каткова. Но… Не Костя, охранник осклабился на пороге и вышиб мужика из камеры в коридор, погнал впереди себя прикладом.

Дверь кабинета Виктор открыл лбом. Упал на пол, услышал над головой знакомый смех. Глянул…

Переодетый, отмытый Катков сидел рядом с чекистами, курил, что-то писал.

У Ананьева внутри все оборвалось.

— Хватит прикидываться. Вставай. И покуда кости целы, колись добровольно. За власть, какую называл дурацкой, за безголовых…

— Так ты же сам, провокатор! Свое вспомни! — закричал тракторист вне себя от ярости. Он бросился к Каткову, но кто-то опередил его. Въехал кулаком по голове. Виктор потерял сознание.

Через две недели его судили и вскоре увезли в зону. В основу обвинения лег разговор с Катковым в камере. Ананьев проклинал его всю дорогу, каждый день и минуту. И теперь уже не доверял никому.

В сахалинской зоне Виктора вначале определили в барак к политическим. Но уже на третьем месяце случилось непредвиденное.

Получив зарплату, решил отправить ее домой, своим, почтовым переводом. Но едва сделал шаг от кассы, чья-то рука сдавила шею, перекрыла дыхание. Ананьев резко двинул локтем в бок. Услышал короткий крик.

Виктор, почувствовав ослабевшую руку на шее, рванулся к выходу. Но тут же его сбили с ног ударом в висок, выволокли за угол, долбанули головой о стену так, что искры из глаз брызнули.

— Не дергайся, фрайер! Гони башли на лапу. Иначе перо в горлянку схлопочешь. И не дыши. Станешь рыпаться, возникать, в жмуры отправим, — услышал Ананьев.