Эльмира Нетесова - Последняя охота

— Сраной метлой! — рассмеялся Михаил.

Дамир привстал на локте. Лицо сморщилось, подбородок дрожал. Казалось, он вот-вот заплачет.

— Эх ты! Головешка обгорелая! Никакого тепла в тебе! Сплошной пепел! Кладбище…

Стукач уезжал ранним утром, над сопками еще не взошло солнце. Шел редкий снежок. Над домами клубился дымок из труб. Женщины уже встали, возились у печей. Дамир вышел на крыльцо с рюкзаком. Огляделся, улыбнулся тишине, сопкам, дороге, звавшей домой.

Он не стал будить Михаила. Решил уехать молча, не прощаясь. «Зачем? Ну кто я ему? Еще облает за беспокойство. Поди, никогда не увидимся, а и встречаться ни к чему», — опустил голову, шагнул с крыльца, заметив клячу, запряженную в сани. Она повезет его в поселок. Оттуда на поезд до Корсакова, потом до Владивостока на пароходе, а там поездом до самого дома.

Сколько он будет в пути? Почти две недели. Много! Конечно, самолетом быстрее, но дорого, не осилить такую сумму.

— Тпр-р-ру! — услышал у самого плеча голос Федора. Тот попросил немного подождать, побежал домой. И словно по сигналу захлопали двери, из домов к саням спешили люди.

— Дамирка! На-ка перчатки. Не то все руки поморозишь. Носи. Нехай памятью о нас будут. Пуховые, теплые! — чмокнула в щеку Аня и подала сумку: — Тут тебе на дорогу поесть. Все ж не бегать по буфетам.

За плечо Полина взяла:

— Покидаешь нас, голубочек, а уж как к тебе привыкли, что к родному!

Дамир аж замер от радости и невольно подумал: «Вот бы Мишка услышал!» Глянул на крыльцо и увидел Смирнова. Тот на ходу застегивал куртку.

«Проснулся, значит, не все растерял», — подумал Дамир и разинул рот от удивления. Михаил, даже не оглянувшись на сани, свернул за дом, в туалет.

— Я вот тебе на память носки связала из собачьей шерсти. Ноги болеть не будут. Носи их. Может, и меня, всех нас вспомнишь, письмишко напишешь, скажешь, как ты там. Коль что неладно — вертайся! Денег на дорогу соберем! Правда, Ивановна?

— А может, останешься у нас? Мы в глуши живем, но не самые плохие. И места здесь красивые. Подумай, стоит ли ехать? — предложила Нина Ивановна, положив руку на плечо Дамира.

— Тут с вами сердце мое остается, — глянул на Полину, которой так и не осмелился сказать ничего. — А там — моя кровинка, внук. Ему я нужен. Так Алешка написал…

— Возьми вот шарф. От нас в память, — клали женщины в сани пакеты, сумки с едой на дорогу.

Лида с Галей расцеловали в щеки. Дамир спешно заскочил в сани. Лишь свернув на поселковую дорогу, оглянулся на дом, где жил.

Увидел Михаила, стоявшего на крыльце. Он махал рукой вслед. Что-то кричал, но, как ни напрягал слух, ни одного слова не разобрал. Да и важны ль слова теперь? То, что уносит ветром, никогда не согреет сердце…

Единственный, кто не провожал Дамира и не вышел к нему, ничего не хотел знать и слышать о нем, был Влас.

В то время, когда все заводские провожали в дорогу человека, Меченый был в дизельной. Он все видел в зеркало. Понимал, что говорят Дамиру местные, но насмешливо кривился, матерился: «Этого, туды его мать, спроваживают, что фраера путевого! А что он есть?! Тьфу! Падла! Лишай с транды шлюхи!»

На самом же деле Власа грызла лютая зависть. «Ведь вот именно стукача раньше всех освободили. Ну почему не меня? Хотя б лягавого! И то не так досадно. Тут же — вовсе нечисть, которую за существо не держал, а поди-ка свалил на волю! Да еще с каким понтом! Всего хмыря бабы обцеловали. Сами! Дарма! Даже не просил их. Харчей напихали, будто на пожизненное заключение проводили. А что он сделал для них особо? Ни хрена! Когда мы в пурге спасали обоих поселковых, он и носа из двери не высунул. Жопу возле печки грел. И надо же, именно этому козлу подфартило! Но почему? Чем он лучше меня, этот огрызок?» — злился Влас.

Он никого не хотел видеть. Назвав всех отморозками, решил не помогать больше никому. «Мне вы все до фени, туземцы! Прикипелись в глуши и радуетесь. В городах вам места не нашлось. Да и куда таких? Вот угораздило меня влипнуть. Нет, надо пахану черкнуть, пусть хоть всю долю мою отдаст на защитника, лишь бы скорее выйти отсюда! Слинять на волю, чтоб снова дышать фартовым…»

Тихо, так тихо было целый день на заводе, словно все повымерли. Ни голоса, ни смеха не слышно. Даже собаки лежат молча, будто брехать разучились.

— Эй, бабочки! Кто ожмурился? По ком траур? Чего языки в задницы затырили? Подумаешь, гнида слинял! Я еще средь вас имеюсь! Молодой и красивый, как солнышко! Хиляйте шустрей ко мне! Хоть скопом, хоть по одной — всех согрею! Не стесняйтесь! Покуда не все у вас поотморозилось и у меня еще живое, налетай! — вошел Влас в цех.

— Да не ори ты! Чего завелся? Солнышко выискалось! Лучше чайку приготовь на всех! — отозвалась Анна.

— Да разве чаем надо греться? Эх, тундра! Я о другом тепле! Его в стакан не положишь! — Увидел Лидию рядом с Михаилом, тот напряженно следил за Власом. — Ну что, лягавый? Слинял твой кент! Давай ко мне клейся в кореши! Забей на все, вместе с бабочками докантуемся до конца условки — и алю-улю! Тоже на материк ласты сделаем. Так и быть, возьму тебя в свою «малину» сявкой. Поначалу на шухере подержу, потом сам шухарилой станешь! Чего мурло воротишь? Не по вкусу шестерить? Враз в паханы хочешь? Не пролезет. Вон я сколько ходок с твоей помощью отмотал, пока меня фартовые признали!

— Влас! Хиляй хавать! — передразнила Меченого Анна, выглянув из бытовки.

Тот, услышав родное обращение, бегом к бабе кинулся:

— Ты ж моя козочка щипаная! Это же надо! По фене затрехала цыпочка! — Хотел лапнуть бабу, но та успела отскочить, хохоча.

— Сгинь, хорек!

Власу досадно стало. «Дамира небось лизали хором. А я хорек?» Мигом испортилось настроение.

Весь этот вечер он писал письмо пахану. Поначалу долго спорил с собой: «Конечно, на воле без «бабок» не продышать. То ежу понятно, но если не адвокат, сколько мне ждать свободы? Пусть пошевелится Шкворень и достанет такого, который сумеет меня отсюда вынуть. Когда выйду, свое наверстаю. Сумели же стукачу найти защитника! Пусть пахан рогами пошевелит для меня. А то, гад, совсем клопа не давит…»

Влас сел к столу, взялся за письмо:

«Давно от тебя не получал вестей. Ты что там ожмурился? Чего «банан» не чешешь иль посеял, что в ходке я приморенный! И секи! Сегодня с условки отпустили стукача. На волю, совсем! Родня сняла адвоката, у которого «башня» варит. Тот такие ксивы наклепал гниде, я офонарел, в натуре! Клянусь волей, того ферта-защитника нашмонать стоит, коль сумел из пидераса-стукача изобразить нормального фраера. Тот и сам не считал себя таким. Неужель я хуже этого мудака, Дамира? Достань для меня того адвоката! Дай ему башлей из моей доли. А когда меня достанет с условки, все ему отдай. Дошло? Ну нет больше сил! В глуши этой вовсе одичаю! Скоро шерстью обрасту! Иль у тебя в «малине» до хрена кентов тусуется, что про меня мозги просрал? Легко ли мне канать здесь, под боком у лягавого? Да не бухти! Все заметано! Смываясь, урою его! Это как два пальца! А пока пошустри для меня. Выйду — отбашляю! Клянусь волей…»