Эльмира Нетесова - В снегах родной чужбины

Федька ждал, пока мать придет доить корову. И слушал, о чем говорят в доме:

— Катька! Мишку глянь, хнычет малец! Небось, мокрый! Да холодными руками не бери, чтоб не застудила! Я пойду корову доить! — громыхнула мать подойником и вышла в сарай.

Федька смотрел на нее сверху. Он только теперь понял, как соскучился, как исстрадался по своим.

— Мама, — позвал тихо.

Женщина подняла голову, встретилась глаза в глаза с сыном, выронила подойник, закрыла рот рукой. Слезы градом побежали по лицу:

— Живой, Феденька, головушка моя горькая! Как же тебе повезло! — прижалась к груди сына.

— Тихо, мама. Тихо. Не реви. Сдержись, родимая! И никому ни слова про меня. Молчок. Если хочешь, чтоб я живой остался. Меня теперь одним звуком убить можно.

— Мальчонка мой! С чего ж это ты навовсе седым стал? — приметила некстати.

— О чем ты? Слава Богу, жив, — усмехнулся Федька.

— Иди в избу. Чего тут стоишь? — всплеснула руками.

— Не стоит в дом. Опасно. Чекисты прознают. И тогда — все! На чердаке пока буду. Потом что-нибудь придумаем, — предложил Федька.

Мать села доить корову, а он рассказывал, что случилось с ним. Женщина слушала молча, лишь иногда всхлипывала, смахивала слезы со щек.

— Ох, лихо-лишенько, зачем тебе кровь сына моего понадобилась? Иль мало по земле гадов ходит? — вырвалось у нее невольно. — Оно и Сосновку не обошло. Из тех, кого увезли, семеро домой не воротились. Бабы ихние весь райцентр исходили, исплакали, а все без толку. Себе внаклад. Кто что им говорил. Одни: что убиты, другие: мол, в тюрьме. Третьи про милицию, будто там их держат. Правду скрывали. Да и кто ее скажет теперь?

Федька сказал матери, кто донес на него: Ольга и свои сосновцы, назвал имена.

— Брехня это, сынок! Тех мужиков на другой день повезли в Омск. Родственники видели. В тюрьму их отправили. А коль так, на что им тебя поганить?

— Тюрьма — не расстрел. Чтоб выжить и получить срок, мне предлагали чекисты на наших донести. Я отказался.

— О, горе! Кому это надо? А этой, твари поселковой, зачем нужно тебя сгубить?

— Ты женщина, умней меня. Сама поймешь…

— Будь она трижды проклята! — процедила мать сквозь зубы. И, подоив корову, вытерла руки, поцеловала сына. Попросила подождать: — Ты тут погоди. Чтоб Катька, увидев тебя, не рехнулась на радости. Пойду подготовлю ее и приведу. Уж наревелась она! Чего только не наслышалась. Ночами не спала. А ныне покою нет. Все снился ты ей, все жалел да уговаривал дуреху свою не выть, не хоронить загодя. Этим она и жила. Все ждала тебя, снам верила, как сказке. Если б не они, свихнулась бы баба…

Катька не враз поверила в услышанное. Осторожно вошла в сарай. Без крика, тихо шагнула к Федьке, обняла крепко, молча, лишь тихий стон вырвался.

— Вернулся. Целехонек. Уберег тебя Господь! Благодарствую Создателю!

Поздним вечером, закрыв окна ставнями, а все двери на засовы, сидели на кухне, разговаривали вполголоса.

— Как дальше жить станем? Нешто все время на чердаке иль в подвале мучиться? — вздыхала Катька.

— Могу в тайгу уйти!

— Зачем? Ить не бездомный! — обиделась жена.

— В доме опасно. Подсмотреть, подслушать могут. Свои же, сосновские. Им после всего не верю. Они ничуть не лучше той, поселковой. За свою шкуру родную мать не пожалеют. А потому в тайгу мне уходить придется. Но не насовсем. Навещать стану. Да и вы знать будете, где я приютился. Чуть что — нагрянете. Оставаться мне в избе опасно. Ладно б сам. Но из-за меня и вас чекисты не пощадят. Всех сгребут. Потому сторожко будем, — предложил Федька.

Он рассказал матери, как попал к ворам, как вместе с ними был в деле. И получил свою долю.

— Грех это, Федя! У тебя малыш в доме растет. Зачем грязь принес? — укорила мать.

— Когда власти все у нас отняли, это не грех? Семью извели! Меня в яму закопали, как собаку! Это правильно? Я не их, я свое вернул. Отнятое! Да и то лишь малую его часть! За что ж меня коришь? Почему мы бедствовать должны, а власти жиреть? Не мне, так ворам досталось бы! Они все пропьют. Им всегда мало. И властям! Сколько с нас шкуру дерут? Все не нажрутся! Я лишь сдачу взял. За свое. Не все, конечно. Так, мелочь…

— Всяк за свой грех сам ответит. И они, и мы, — сказала мать. Но, увидев пачки сотенных, осеклась, умолкла.

Федька предупредил, что тратить эти деньги сейчас нельзя. Сказал и почему. Мать усмехнулась:

— А на что мне магазины? Да я их на базаре потихоньку поменяю. Никто и не придерется. Все равно каждую неделю сметану да яйца вожу продавать. Так потихоньку по одной, по две бумажки за раз. Чуть полегче будет.

Федька едва отговорил мать. Ей так хотелось купить кое-что невестке в подарок. Но Федька запретил и отдал ей все, что у него было. И пачку десяток — выкуп за финку.

Ночами он еще спал дома. А чуть рассвет — уходил на чердак. Чтобы никто не приметил ненароком.

Но однажды забыл папиросы на столе, на кухне. Сосед старик и приметил, спросил прищурясь:

— Давно ли Федя домой воротился?

— С чего ты взял? — побелела мать.

Сосед указал на папиросы.

— Да кто-то из сосновцев забыл их. Мало ль заходят на огонек? — всплеснула баба.

— Да кто ж чужой закурит в избе, коль малое дите тут имеется? Окромя, как своему, никому чужому не дозволите, — запереживался дед. И, согнувшись пополам, вышел из избы.

У калитки он остановился. Оглядел дом. Федька наблюдал за ним с чердака. Старик, дождавшись первого прохожего — кузнеца, остановил его. Завел разговор:

— Твой Иван где ныне? Не узнал еще? А вот Федька Бобров вернулся. В доме своем прячется. С добра ль такое от своих отрешиться? Знамо, рыло в пуху, коль на люди не показывается. Видать, виноват, антихрист, что другие не воротились в дома.

— Ты его видел? — спросил кузнец старика.

— Самого — нет. Прячут его бабы. Да только концы со всех сторон лезут. Папироски позабыли спрятать. Так и остались на столе. Говорят, кто-то с сосновцев забыл. Да где там! У нас в деревне таких не продают. Мужики махру больше курят. Ребята — «Прибой». А тут — дорогие лежат. Длинней пальца. В коробке. А на ей — конь нарисован на горе. Таких у нас не бывало. Да и кто купил бы? Мы? Не-е! Что проще да подешевле! — закашлял дед.

— Федька на такие тоже на разорится. Он — скупой, гад. Как и Пелагея. Она б его за такие траты живьем бы сгрызла. А папироски мог кто хочешь забыть. К ним с района приезжали. Помнишь? Двое холеных. Все Пелагею спрашивали про ту, поселковую. Приходила ли она в гости, собирались ли они с Федькой ожениться? Верно, теперь под нее копают? Так вот, они могли забыть. Если б Федька воротился, давно бы мы прознали, что вживе он и в здравии, — не поверил кузнец и, отмахнувшись от деда, пошел своей дорогой.

Старик, покряхтев, домой поплелся, оглядываясь на дом Бобровых.