Андрей Молчанов - Взорвать Манхэттен

« Я ухожу от тебя, Абу. Мне тяжело с тобой. Я не верю в твое будущее и в твои замыслы. Как разделять их, если они чужды мне? Я не могу вернуться на Родину, потому что стыжусь близких, пострадавших за твое малодушие, да и за мое тоже. Но если я оказалась здесь, то лучше начать новую жизнь, не опираясь на прошлое, а его для меня олицетворяешь ты. Не ищи меня, это напрасно и больно для нас обоих. Оцени произошедшее без обиды: ведь тебе тоже было тягостно со мной, а теперь твои руки развязаны. Я желаю тебе счастья».

Горечь, терпкая яростная горечь заполнила все существо Абу. Нет, Мариам не предала его. Им был необходим этот разрыв, но решилась на него она − маленькая молчаливая женщина, куда более сильная и цельная, чем он. Но осознание безвозвратности ее ухода, любви и признательности к ней, бывшей смыслом и опорой всего его существования, ввергало в растерянность и безысходность, и мир померк, утратив свои краски и саму суть.

Он был раздавлен и оглушен, как контуженый солдат, единственный оставшийся в живых, выпроставшийся из окопа на поле отгремевшей брани, и видящий вокруг лишь серое пространство, в котором непонятно куда предстояло двигаться, а вернее, ползти наугад.

Только к вечеру, очнувшись от ступора, он смог заставить себя позвонить Дику. На следующий день тот приехал к нему домой. Пожав Абу руку, произнес сочувственно, но и с долей беспечности:

− Обычное дело, старина. По моему наблюдению, жены эмигрантов здесь, в Америке, как правило, оставляют мужей. Они бросают груз прошлого, меняя его на новых сожителей с положением и деньгами. Твое огорчение закономерно, но ты молод, у тебя все впереди… Я и сам разведен, но нисколько о том не жалею. Кстати, моя женушка оттяпала у меня все сбережения и дом…

Американец судил так, как виделось это ему − поверхностному, циничному потребителю.

«Брак для них − тот же бизнес, − неожиданно понял Абу. − Для них все − бизнес. Даже предстоящий теракт. Деньги, дом… Как ему объяснить, что сейчас творится в моей душе и в душе Мариам? Это недоступно ему. Он неспособен сострадать, вот в чем дело. Как и его собратья. Им слишком тяжело даются собственные муки и беды, чтобы еще сопереживать чужим. Если они сподобятся сопереживать, то опять-таки сделают из этого бизнес».

− Если хочешь, мы выясним, где она, с кем… − продолжил Дик. − И если тебе надо, постараемся ее вернуть…

− Лучше быть одиноким путником, чем ехать на хромом верблюде, − ответил Абу. − Забудем о ней. Поговорим о работе.

− Позвони Хабибулле, − с явным облегчением уяснив уравновешенность агента, сказал Дик. − Скажи, что уезжаешь по делам во Флориду и, если он захочет, ты в состоянии навестить его питомцев. Нам важна его реакция на такое предложение.

− Я могу сказать ему о Мариам?

Американец усмешливо качнул головой:

− Думаю, об этом кому надо сообщит Мустафа.

− Он вновь предлагает мне отправить контрабандой оружие в Европу.

− Очень хорошо. Держи меня в курсе. − Дик запнулся. − Вот что! − Поднял вверх палец. − Обождем со звонком… Прошу тебя сделать следующее: при контакте с Мустафой покажи, что ты крайне разочарован Америкой. Ее людьми, политикой, будущим… Отметь, что эта страна отняла у тебя даже жену… Извини, Абу, я рассуждаю, возможно, непристойно, но мы же профессионалы…

− Продолжай.

− Так вот. После вашего разговора у него обязано составиться следующее резюме: ты в отчаянии, ты ненавидишь все, окружающее тебя, ты агрессивен, способен на неадекватные поступки, но вместе с тем разумно полагаешь избежать их, вернувшись на Восток, в привычную среду, пускай − в те же Эмираты…

− И что это даст?

− Думаю, им невыгодно подобное положение вещей. Они предпримут некие действия… У нас есть как минимум неделя, чтобы просчитать их, и сочинить подходящий сценарий.

Дик угадал. Спустя десять дней Абу навестил посланец Хабибуллы, − седобородый пакистанец в блеклой чалме, с морщинистым лицом и серыми сонными глазами. Из его пояснений следовало, что он приехал в США якобы погостить у родственников и навестить прилежно обучающихся в авиашколе курсантов.

Долгий и витиеватый разговор предшествовал жесткому откровению, тщательно разработанному Диком и его коллегами и вложенному в уста Абу:

− Если Хабибулла и вы считаете меня правоверным и доверяете мне, − заявил Абу, неотрывно и строго глядя в глаза собеседника, − то почему думаете, будто я не знаю, ради чего обучаются во Флориде эти парни? И уж если я говорю это, то не собираюсь предавать их, а наоборот, готов всячески поддержать. Я давно думал о том, чтобы на самолете американцев прилететь в тот же Ирак, показав им, что безнаказанно диктовать нам условия они не смогут, несмотря на все ракеты и авианосцы… − Абу говорил зло и убежденно, преисполняясь правотой и силой таких своих слов.

На лице посланника отчетливо промелькнуло смятение. Собеседник напрямик выкладывал разгаданные им секретные планы, но что с того? Ведь перед посланником находился отважный соратник, а не лукавый свидетель. Будь Абу провокатором, разве решился бы он на такие признания? Да и саму затею с терактом в этом случае можно было считать проваленной, а он-то как раз ратовал за ее реализацию. Оставался, правда, один каверзный вопрос: а если американцам, кому вдруг тайно прислуживает Абу, и в самом деле на руку подобная акция? Для того же решительного вторжения в Ирак? Вопрос. Конечно же, должный озаботить хитрого Хабибуллу. Неужели он не учитывает такой подоплеки? Или − учитывает, но у него существует иной внезапный план развития событий? Тогда принимают ли во внимание вероятность этого плана в Лэнгли?

А вдруг − существует тактический паритет интересов?

Ведь любой самолет неизменно возвращается на землю, совершая посадку на той или иной территории. В случае же его захвата террористами, неотвратима последующая правовая и дипломатическая волокита… Ее смысл и финал Абу категорически не представлял и терялся в догадках, хотя дисциплинированно следовал всем указаниям ЦРУ, где, возможно, были вычерчены и утверждены глобальные и тактические схемы с учетом любых подвохов, придуманных противником.

− И ты готов пойти на борт вместе с нашими братьями? − торжественно и глухо спросил гость, твердыми короткими пальцами теребя бороду. У него были стылые глаза мудрой и бесстрашной змеи.

− Да исполнится это во имя Аллаха, − ничуть не дрогнув, в тон ему отозвался Абу.

Я открыл глаза. В ровным и скучном свете мелькали какие-то люди в медицинских халатах.

Значит, я жив, нахожусь в госпитале.

Мысли текли мерно и равнодушно. Я отчетливо сознавал, что случилась серьезная авария, я наверняка ранен, и отстраненно удивлялся лишь одному – своему полному безразличию ко всему на свете. Может, в беспамятстве той темноты, из которой я возвратился, мне удалось постичь какие-то всепримиряющие истины, оставшиеся во мне, но забытые в ту же секунду, когда забрезжил свет. В этом смысле я мало отличался от младенца, покинувшего утробу матери. Хотя – нет. Младенец знает тайну вечности и безвременья, из которых пришел, но никому не может ее поведать. И утрачивает ее постепенно.