Андрей Молчанов - Улыбка зверя

— По закону, — с чувством и смятением рассуждал Тебеньков, — они не имеют права проводить допросы после двенадцати ночи, так что протоколы, подписанные после этого времени не имеют никакой юридической силы…

Когда художник Тебеньков делился этими соображениями с ближайшим своим соседом по камере, молчаливым хмурым мужчиной с руками, сплошь покрытыми синими татуировками, тот только усмехнулся горько и так поглядел на собрата по несчастью, что тот невольно почувствовал себя виноватым. Разумеется, старый зэк с первого мгновения определил в Тебенькове пустобреха и простака, то бишь — лоха, едва только того впихнули в камеру.

Впрочем, это была еще не камера, а так, сборный пункт, обезьянник, куда набилось порядочно народу, и каждые полчаса прибывали все новые и новые люди, подобранные невесть где, большей частью пьяные, но, как говорится “на ногах”.

Многих отпускали довольно скоро, в основном тех, у которых были при себе деньги. Человек расписывался в протоколе, расплачивался и, махнув всем нам на прощание рукой, пропадал в коридоре, ведущем к выходу и воле.

Других выручали приехавшие друзья, какие-то влиятельные знакомые с красными удостоверениями. Они недолго пошептавшись с лейтенантом, писавшим все эти протоколы, оглядывались на камеру, делали успокаивающий жест ладонью, мол, все в порядке, все уладилось. Затем сержант громадного роста отпирал железную решетку и очередной задержанный, напустив на себя важный вид, не простившись ни с кем, тоже пропадал в дверях коридора.

Тебеньков ничего не сделал противозаконного, и у него были при себе деньги, предусмотрительно упрятанные в носок, достаточные для уплаты штрафа за распитие спиртных напитков, но он знал, что его не выпустят по крайней мере до утра. Никакого такого “распития” ему, конечно пришить не могли, потому что пил он не где-нибудь в подворотне или в скверике, а пил законно, в ресторане “У Юры”.

Кто такой этот “юра” Тебеньков не знал, хотя ему интересно было бы взглянуть на эту сволочь. Мало того, что “юра” драл неимоверные цены за высохший застарелый антрекот и салат из “свежей”, будь она проклята, капусты, мало того, что водка стоила у него раз в пять дороже, чем в любой близлежащей палатке, так водка эта, судя по вкусу, гналась наверняка тут же в подвале, начерпывалась в бутылки с “кристалловской” этикеткой прямо из грязной ванны этого поганого ресторана, куда черт дернул Тебенькова зайти со случайной знакомой.

Тебеньков подозревал, что “юра” этот, скорее всего, морда подставная, какая-нибудь “шестерка” на побегушках. Так же подозревал Тебеньков, что случайная его знакомая тоже косвенно была связана и с этим уголовным миром, и с этим неведомым “юрой”. Иначе зачем бы она Тебенькова сюда повела?

“Я знаю одно прелестное местечко, где можно славно провести вечерок…”

“Сволочь! Ничего себе прелестное! — думал Тебеньков. — Впрочем, сам виноват, скотина! Зачем знакомился со случайной девицей, зачем хвастал деньгами, зачем пошел вслед за ней?”

Затем, что был навеселе, вот зачем.

Отделан был ресторан, конечно, богато, даже роскошно, но как-то на скорую руку и безо всякого вкуса. Это Тебеньков отметил сразу, едва переступил порог. Стало быть, не так уж и пьян был. Навеселе…

Впрочем, вот как все было в изложении самого Тебенькова:

“Ну и гардеробщик служил у них в этом ресторанчике! Неуклюжий, весь какой-то квадратный, приземистый, с обезьяньими надбровьями, он все пытался улыбнуться приветливо, принимая пальто, но улыбка его была страшна. С такой улыбкой темной зимней ночью под вой метели убивают недруга в углу лагерного барака.

Народу в ресторане этом поганом было немного, кругом столики пустовали, но он почему-то оказался рядом с той компанией. Не такой уж крепкий был он на вид, человек как человек, обычный, каких можно встретить где угодно — в троллейбусе, на улице, в магазине… Лет сорок пять, лицо абсолютно неинтересное, заурядное. Плешивый. Это я могу сказать, как художник. Неудавшийся художник, точнее. Но девушка его!.. Братцы вы мои, мужики, до чего же хороша была его девушка! До сих пор мне казалось, что моя барышня вполне ничего — длинноногая, рыжая, симпатичная. Но по сравнению с ней, она просто корова, другого слова не найду. Обыкновенная рыжая корова, вот кем показалась мне моя барышня, едва я взглянул на его спутницу. И ничего-то в ней не было от какой-нибудь европейской фотомодели, каких я, впрочем, ненавижу всей своей мужицкой душой, ничего в ней не было от какой-нибудь прославленной смазливой артистки. Конечно, она была красива. Она была просто великолепна. Она была такая, что раз глянул — и пропал. Эти прекрасные печальные глаза, светлые длинные волосы… Но нет, бледно все это, вот если бы нарисовать, написать маслом… Не мне, конечно… Верещагин бы сумел, вот кто!.. Кстати, он тоже там сидел. Хотя, не думаю, что и ему удалось бы передать по-настоящему. Про таких давно уже выговорено — ни в сказке сказать, ни пером описать. Я, честно говоря, старался не глядеть на нее, но и так краем глаза чувствовал ее. От нее веяло планетарным притяжением, силой непонятной и неизученной. Может быть, здесь было что-то биологическое, не знаю. Женское начало в чистом виде, смертельный удар по подсознанию. Удивительно, что он с ней обращался запросто, даже как-то немножко покровительственно. По обрывкам слов понял я только то, что она у него в каком-то деловом подчинении.

Впрочем, не она главная героиня этой истории.

А история приключилась такая, что из-за нее меня ни за что не выпустят раньше утра. Если, конечно, вообще выпустят. Должны выпустить, я все-таки только свидетель, не более. Куда моя-то делась барышня, я не успел заметить. Оглянулся — пусто. А потом уже эти наскочили, официант их прямо ко мне направил. Я сидел, окаменев, не мог двинуться, только глазами рыскал по залу, глаза двигались, и видел я этими глазами, что официант указывает на меня. Они и набросились, сволочи. Как будто я убегать собирался. Я же сидел как деревянный. Ладно, забери меня, даже наручники надень, но бить-то зачем? Зачем на пол валить, руки заламывать, волочить пинками через весь зал? Пусть я пьяный был, но я же не крушил посуду, не ругался, не сквернословил, не сопротивлялся властям, не хватался за края столов, не тащил за собою скатерть… Ладно, бей, раз уж на то пошло. Но бей нормально, по-человечески. А тут все по почкам, да в одно и то же место. По правой почке дубинкой, сапогом, кулаком. Зачем же это? Я ведь не сильный на вид, какое от меня сопротивление? Метр семьдесят, борода, руки в запястьях тонкие. Гирями не занимался сроду, хотя все время собирался начать. Курить-пить бросить, и начать хотя бы понемножку себя в форму приводить. Да вот не собрался никак. То у Рожнева запой, приедешь вытаскивать его из пропасти, да и сам туда же незаметно сковырнешься. Дня через три Комаров с Цейхгаузом приедут нас выручать из пропасти, и тоже туда же. Цейхгауз он, конечно, разумно пьет, больше виду напускает, а мы-то по честному… Потом Тудаков с натуры вернется, заглянет к нам в мастерскую… Кадыков с Булыгиным… В общем, порядочно народу набьется в этой самой пропасти, пока Рожнева остановишь. Потом, конечно, работаем как проклятые, сутками напролет, чтобы вину свою загладить. А потом работу сдашь, надо опять же отметить халтуру… Уж какие тут гири…