Андрей Молчанов - Улыбка зверя

“Тщета, — подумал устало Урвачев. — Какая же все это тщета…”

Через неделю он был выпущен из следственного изолятора под подписку о невыезде. Основания тому имелись самые объективные: признательных показаний он не дал, потерпевшие от своих заявлений отказались, а технические записи его разговоров по неизвестным причинам внезапно размагнитились. К тому же по указаниям свыше все руководство РУБОП за перегибы и недочеты в работе было снято с должностей, а оперативный состав выведен за штат. Креп слух о расформировании опальной организации и передаче ее оставшихся кадров в УВД, возглавлямое отныне первым замом ушедшего в мирную отставку Рыбакова.

Таким образом разверзшаяся под ногами трясина вновь трансформировалась в неуклонно твердеющую почву…

В августе месяце, на исходе жаркого лета, за неделю до праздника Преображения, посередине Среднерусской возвышенности по белой проселочной дороге, плавно перетекающей с холма на холм и пропадающей далеко-далеко за синими лесистыми горизонтами, шел безоружный усталый человек, одетый в защитного цвета военную форму без знаков различия, расстегнутую на груди и туго перетянутую по поясу широким офицерским ремнем. На плече его висел полупустой походный рюкзак, именуемый “сидором”, а также скатанная в рулон плащ-палатка. Издалека он был похож на пожилого солдата старых времен, возвращающегося с войны домой. Время от времени человек склонялся к обочине, срывал пучок придорожной травы и этим пыльным и сухим веничком пытался очистить свои запылившиеся хромовые сапоги. Затем медленно распрямлялся и, позабыв выбросить ненужную больше траву, рассеянным взглядом озирал широкую и безлюдную равнину, щурясь от яркого полуденного солнца. Воздух вокруг был неподвижен и сух.

Человек коротко и как-то судорожно вздыхал, точно всхлипывал, и медленно брел дальше, сперва как бы нехотя и с трудом, но постепенно шаг его становился ровнее и размереннее, словно он приноровлялся к некоему звучащему внутри постоянному руководящему ритму. Изредка обгонял его самосвал в засохших потеках цемента или гремящий пустыми бидонами грузовик, обдавая облаками пыли, а однажды рядом с ним остановился небольшой автобус и какие-то хмельные люди, вероятно, шабашники, прокричали в отворившуюся дверь:

— Эй, служивый! Садись, брат, к нам!.. Довезем до Перемышля!..

Человек, растерянно и беззащитно улыбнувшись, поскольку находился в глубокой задумчивости и не сразу понял, чего хотят от него эти люди, отрицательно покачал головой.

— Садись, брат, чего там! — заманивали строители. — У нас тут и водочка есть…

Но он снова покачал головой, и автобус, недовольно взревев и покашляв черным дымом, покатил дальше, запахивая на ходу скрипучую гармошку двери.

Было уже далеко за полдень, когда человек решил наконец устроить недолгий привал и перекусить.

— Дойду до тех трех сосен, — сказал он вслух, — а там и отдохну…

Эта странная и печальная привычка — разговаривать вслух с самим собой появилась у него не так давно, всего лишь дней десять тому назад, когда он похоронил свою женщину. Впрочем, кажется, даже немного раньше — когда она еще жила и дышала, но говорить уже не могла, а он, сидя у ее постели и глядя на ее измученное лицо, терзая в ладонях обессиленную руку, произносил и произносил слова — ласковые, нежные, бесконечно глупые и пошлые, но самое главное — абсолютно бессмысленные, потому что страшная правда состояла в том, что смерть нельзя заговорить никакими человеческими словами…

У трех разлапистых сосен он свернул с дороги и увидел, что ему очень повезло — место для привала было самое замечательное. В ажурной тени сосновых ветвей лежал плоский широкий камень, нагретый солнцем, и человек, стащив с плеча рюкзак, уселся на край камня. Расстелил полотенце и положил на него хлеб и две репки.

— Да, — невесело усмехнулся он. — Дикий мед и акриды… Сказал бы мне кто-нибудь раньше…

Не торопясь очистил финским ножом скромные земные плоды, взял в руки круглый батон, но передумал, отложил нож в сторонку и отломил кусок.

— Именно так, — сказал он, теперь уже без всякой усмешки и иронии. — Хлеб преломляют. Как написано, так и будем поступать. Не мы первые, не мы последние. Не нами придумано… Именно так… Вот…

Он говорил все это отрывисто, сдавленным глухим голосом, глядя на кусок хлеба в руке, и лицо его при этом беспомощно кривилось и морщилось, потому что, как всегда в самую неподходящую минуту, им снова внезапно овладевали толчки рвущегося на волю горя, схватывала грудь знакомая судорога отчаяния. Но эти приступы и эти судороги были уже почти ручные, их все-таки большей частью удавалось заговорить, и они потихоньку отступали и отпускали сердце. Удивительное дело, когда он думал о своей женщине, когда он разговаривал с ней — на сердце у него было почти спокойно, но стоило как-нибудь отвлечься, вот как сейчас, позабыть, расслабиться — как в эту брешь, будто пользуясь его рассеянностью и невнимательностью, врывался этот вихрь, этот страшный таран тоски…

Поэтому он снова стал думать о ней. Жевал сухой хлеб и думал, что напрасно он тогда уснул. Он задремал всего на каких-нибудь несколько минут, прямо на стуле, и этих мгновений хватило для того, чтобы ее у него украли, унесли ее душу. Потому что жизнь это и есть душа.

Серая ворона слетела с древа, молча выхватила у него из руки корку хлеба и, ничуть не страшась возмездия, шагом отступила на край камня и положила там свою добычу. Склонив голову, нагло и насмешливо сверкнула умным круглым глазком.

— Ну и как тебя зовут, воровская ты морда? — серьезно спросил человек.

— Клара, — внятно ответила птица.

— Очень рад познакомиться, — сказал человек. — А меня зовут Иван. Иван Васильевич Прозоров. Человек, который потерял все… Спокойно, Иван, спокойно…

— Клара, — важно повторила ворона.

— Хорошо, Клара, все хорошо… Я вижу, ты птица ручная, добрая и доверчивая. И я очень боюсь за тебя, потому что мир не любит добрых и доверчивых. Так что будь осторожна, мне будет жаль, если и тебя убьют…

— Клара, — еще раз сказала ворона, взяла в клюв свою корочку и, спрыгнув с камня, шумно замахала крыльями и полетела низко над землей.

Прозоров собрал остатки пищи в мешок, поднялся с камня и снова медленно двинулся в путь, постепенно ускоряя шаг и входя в свой привычный ритм, попадая в свой внутренний размер…

Назавтра снова был долгий, как бы остановившийся на месте, августовский день. Снова слепила глаза уходящая вдаль песчаная белая дорога. Небо стояло перед ним чистое, выгоревшее, с редкими неподвижными облачками. Полчаса назад проехал колесный трактор, но еще висела над обочинами сухая легкая пыль. Ни ветерка, ни движения листвы. Торчали в кюветах ломкие серые стебли… Потом он шел по лесу, где было совсем душно, и спешил на открытое пространство, но и здесь его встретила такая же духота, да еще впридачу солнце жгло и пекло затылок. Мысли его оцепенели, и он не заметил, как и когда что-то неуловимо переменилось и сдвинулось в природе.