Андрей Молчанов - Улыбка зверя

— Итак, дорогие сограждане и земляки, вы видите, как много сделано и как много намечено сделать. Планы ясны, цели определены. Прежде всего, человек труда, сталевар и учитель, домохозяйка и врач — вот главная наша забота, и в этом смысле нельзя огульно отбрасывать все, что было при социализме…

“Чует, подлец, тенденцию”, — думал Сократ Исидорович, поглядывая на притихшую и довольно, впрочем, немногочисленную толпу. Краем глаза приметил подбирающегося к нему критика Оболенского.

— Плохие новости, Сократ Исидорович, — сообщил Оболенский, взволнованно дыша и приплевывая ему в ухо. — Скверные новости…

— Что еще? — встрепенулся Бобров.

— Да Бобриков наш что учудил, мерзавец! Опять всех объехал по кривой…

— Ну?

— Трехместный люкс занял! Правительственный! Оплачивается из нашей общей сметы…

— Не может быть! — ахнул Бобров, едва справляясь с перехватившей горло обидой.

— Не может быть, но так оно и есть! По распоряжению мэра, в виде исключения и отсутствия одноместных… Главное, что из общей сметы…

Бобров разевал рот, как рыба, будучи не в силах произнести ни слова, и как раз в этот момент ему вручили микрофон.

Возможно, по эмоциональному накалу это была одна из лучших речей, произнесенных им за всю свою жизнь. Никогда еще Сократ Исидорович ни о ком из покойников не говорил таким рыдающим, сдавленным, прерывающимся голосом, так что даже мэр города Черногорска поглядывал на него с нескрываемым удивлением. Толпа, мало вникавшая в смысл официальных речей, все-таки была тронута, чувства оратора поневоле передались ей, две-три старушки потянулись за носовыми платками, а после окончания речи собравшиеся довольно долго рукоплескали Боброву.

Затем был обильный обед и посещение районного литературного музея, организованного тщанием местного энтузиаста. Две комнатки в сыроватом полуподвале, крашенные масляной краской стены, режущий свет люминесцентных ламп… Экспонатов, правда, в музее пока имелось немного, и энтузиаст крепко рассчитывал пополнить их за счет приезжих знаменитостей. Среди экспонатов оказались и вещи довольно занимательные, среди которых выделялись две, особо выставленные в больших стеклянных ящиках в центре комнаты.

— Только сегодня получил, — хвастался энтузиаст. — Буквально накануне вашего прихода. От вашего же коллеги… И не так уж дорого мне все это обошлось…

— Ну-ка, ну-ка… — заинтересованно протянул Бобров, направляясь к ящикам и чувствуя при этом какую-то сосущую сердце тревогу…

На зеленом сукне в одном из ящиков лежали старые роговые очки, принадлежавшие, судя по свежей надписи, “известному московскому прозаику Степану Игнатьевичу Бобрикову”, в другом — его же шариковая авторучка…

Постояв некоторое время у ящиков и подивившись низости человеческого тщеславия, Сократ Исидорович мрачно объявил:

— Все, товарищи! Делимся на группы и агитбригады. Разъезжаемся до вечера по точкам. Надо отрабатывать гонорар…

— Ну, полдела сделано, — сообщил Колдунов Урвачеву, встретившись с ним в своем кабинете сразу же после открытия памятника. — Хорошо выступал один… Профессионал. С пафосом, со слезой… Народ замечательно реагировал. Так, теперь осталось только банкет провести…

— Я вам советую, Вениамин Аркадьевич, выпить пару рюмок и покинуть эту публику. Пусть уж они в узком кругу… Я ресторан приказал очистить от лишних людей.

— Я тоже так планирую. Два-три тоста. Вручение премий и “до свидания, государственные дела…”

— Именно так. У них могут произойти конфликты с местной пьющей интеллигенцией… Мне уже пришлось с утра после завтрака вытаскивать из отделения одного гостя, какого-то поэта Шальнова… Действительно, шальной.

— Шалый, — поправил Колдунов. — Самый талантливый, говорят… Надо его на банкете от нашего художника Верещагина подальше отсадить. Наш-то тоже шебутной. Не приведи Бог, объединятся…

— Самый талантливый? Никогда бы не подумал. С другой стороны, натуры странные… Но в конце концов — безвредные, в сущности, люди… Иной в романе горы трупов нагромоздит, а так, по жизни, курицы не зарежет…

— Все в слова уходит, вся сила…

— Может быть, может быть… — рассеянно проговорил Урвачев. — Все, дорогой Вениамин Аркадьевич, в этой жизни может быть…

Что-то в тоне собеседника насторожило Колдунова.

— Вы чем-то озабочены, Сергей Иванович? — спросил он. — У вас в лице что-то переменилось…

— Да как вам сказать, Вениамин Аркадьевич… Поводов особых для беспокойства нет. Выборы мы выиграем с отрывом и при любых обстоятельствах, это я вам гарантирую. С РУБОП вроде бы все уладилось. Правда, московские занялись прокурором Чухлым, но это — его проблемы. Заелся, поросенок. Мы-то с вами лично ни в чем не засвечены. Моих “шестерок” метут москвичи, но на то они и “шестерки”…

— Так в чем тогда дело? — механически спросил Колдунов, одновременно подумав: “Ни хрена себе — мелочи…”

— А дело в том, — ответил Урвачев, — что по моим сведениям, тем же поездом, которым доставлены были писатели, прибыл в наш город еще один человек. И прибыл не один, а в компании очаровательной особы. И мне думается, не тоска по родине привела их сюда.

— Кого вы имеете в виду? Что за люди?

— Да вы их знаете, Вениамин Аркадьевич. Это близкий друг вашего детства Прозоров. Хороший профессионал, я вам доложу. У меня есть кое-какие виды на него. Но зачем он прибыл, по какому такому срочному делу? Ведь должен же понимать, что это может быть опасно для него… Мягко говоря.

— Так, так… А дама?

— А дама, уважаемый Вениамин Аркадьевич, ни кто иная, как неутешная вдовица бывшего вашего протеже Корысного, трагически погибшего на ее же глазах.

Колдунов слегка изменился в лице и эта слабая перемена не ускользнула от внимательных глаз Урвачева.

— А скажите мне откровенно, уважаемый Вениамин Аркадьевич, — вкрадчиво спросил он. — Не кажется ли вам странным то обстоятельство, что ваш ближайший подчиненный Корысный, человек безусловно умный и расчетливый, не оставил никаких мемуаров о вас? Он ведь много знал лишнего, неужели же не подстраховался?

— Вы говорили, что погибший Ферапонт досматривал личные вещи Корысного и ничего не обнаружил… Может быть, он и нашел что-нибудь… э-э… что-нибудь компрометирующее, да не поделился с вами? Корысный много знал, это верно. Но до сих пор все было спокойно…

— До сих пор все было спокойно, — задумчиво повторил Урвачев. — Все было спокойно… Это верно. Мог и Ферапонт перепрятать архив Корысного… Но вот в чем дело. Сюда прибыла загадочная парочка. Для чего? Опираясь на некоторые данные, полагаю, что денег у парочки куда больше, нежели она способна заработать за десятилетие в нищей провинции, где все твердо распределено, и под каждый бизнес подведены конкретные крыши и фундаменты. Что руководит ими? Сразу возникает в сознании простое и ясное слово: месть. Но — кому? Ферапонт в могиле… А может, парочка что-то здесь оставила? И приехала это “что-то” забрать? Или начать игру на нашей территории? Ломая вчера голову, вспомнил я один фактик… Мы ведь Корысного подробно разрабатывали, а потому слушали его вечерние разговоры с супругой… И вдруг мелькнула в разговорах этих фраза, показавшаяся мне поначалу пустой, а тут-то и припомнившаяся… А сказал Корыстный следующее: мол, Вениамин Аркадьевич, такой-рассякой, не только металл на Запад поставляет, но и кое-что другое, за что и в прежние, и в нынешние времена светил бы ему не суд, а военный трибунал… Стояло ли за словами этими что-либо серьезное, как вы полагаете? Какая-нибудь реальная подноготная? Мое мнение — да! А в каких случаях гражданских лиц трибунал нагружает, вам известно… Не хочу портить вам настроение, но уточню: как правило, за измену Родине в форме шпионажа. Теперь — вопрос. Мог он пронюхать о ваших совершенно и абсолютно тайных грехах и каким-либо образом зафиксировать их? Он ведь вас столь же тщательно разрабатывал, как мы его… Даже куда как тщательнее и долговременнее! Вопрос мой, конечно, болезненный, но — не праздный. Ибо если возникнет подобного рода скандал, пострадаете не только вы, но и я… Я, тот, кто сделал на вас ставку! Конец вам, конец мне. Так что нужно принимать серьезные, судя по затянувшейся с вашей стороны паузе, меры. И — получить от вас ответ — хотя бы в общих чертах…