Андрей Молчанов - Улыбка зверя

“Нет, — подумал Верещагин, с трудом отрывая взгляд от приплясывающего человечка. — В этом мире никогда не будет скучно…”

Для верности нужно было протолкаться здесь еще хотя бы полчаса. Он ходил по середине аллеи, ведущей в парк, но ветер, ставший уже нестерпимо пронизывающим, налетал и спереди, и сзади, и с боков. Как ни укутывался Верещагин в свое пальто, очень скоро он совершенно озяб.

Поневоле пришлось перебраться под бетонный навес с колоннами, который оказался входом в магазин “Меха”. Потоптавшись здесь и походив взад-вперед, Верещагин быстро убедился, что у колонн холод еще злее, а потому вынужден был юркнуть внутрь, в неоновое тепло дорогого магазина. Первое, что попалось ему на глаза, было яркое объявление напротив входа, напоминающее о том, что магазин снабжен электронными устройствами против краж. Помешкав в тамбуре у стеклянных дверей, Верещагин продвинулся вглубь, поскольку неловко было стоять без дела на проходе, да и охранники как-то слишком неприветливо глядели на его фигуру.

Скользнув мимо зеркала, он мельком оглядел себя. В своем потертом пальтишке, в вязаной лыжной шапчонке, он явно не соответствовал убранству и ассортименту этого магазина. Даже богемная серебристая борода не спасала. Кругом висели роскошные меха, оранжевые дубленки, пушистые дивные шубы…

Худощавая некрасивая продавщица, красившая тонкие губы, при появлении столь подозрительного покупателя опустила руку с зеркальцем и, вытягивая шею, стала внимательно следить за ним из-за колонны. Верещагин потоптался у длинной вешалки, протянул руку к дубленке…

— Гражданин! — строго окрикнула продавщица. — Нельзя зря товар маслить!..

— Я не маслю… — растерянно оглянулся Верещагин, одергивая руку.

— Ходят тут, маслят грязными пальцами… — не унималась та, и Верещагин, остро чувствуя свою социальную никчемность, малодушно побрел к выходу.

Пройдя сквозь арку и оказавшись в своем дворе, он первым делом взглянул на кухонное окно на пятом этаже, надеясь увидеть безжизненную пустоту. Но окно приветливо светилось и в этом свете Верещагин разглядел силуэт своей жены, которая, узрев его, тотчас махнула ему рукой. Верещагин тоже вскинул руку, распрямил плечи и, стараясь выглядеть человеком, честно отдежурившим свою ночную смену, двинулся к подъезду.

Кажется, нет в мире ничего более иррационального, более необъяснимого, более запутанного и сложного, чем история всякой семейной пары. По степени сложности сравниться с ней может разве что история какого-нибудь государства. Как говаривал известный острослов Ознобишин, после того, как дважды разводился, уходя на время в другую семью, а затем дважды сходясь с прежней женой: “Чужая семья — потемки”, и добавлял без улыбки после небольшой раздумчивой паузы: “А своя семья — потомки.” Он же по поводу семейной жизни любил повторять одну старую поговорку: “Одно полено в поле гаснет, а два — дымятся”.

Применительно к Верещагиным эта поговорка звучала бы чуть иначе: “Одно полено в поле гаснет, а четыре — дымятся”, потому что, если вычесть двух котов и двух пуделей, которых Галина упорно считала членами семьи, всего их было — четверо. За пятнадцать лет совместной жизни супруги нажили двоих детей. Это были четырнадцатилетняя дочь Света и сын Василий тринадцати лет, названный Верещагиным в честь известного русского художника, но не того, что изображал засыпанных снегом часовых, черепа и мрачные турецкие лазареты, а другого Василия Верещагина, жившего в одно время с баталистом и написавшего “Илью Муромца” и “Крещение Святого Владимира”.

Это была, пожалуй, первая серьезная размолвка между супругами, потому что Галина хотела назвать сына Петром, в честь еще одного Верещагина — Петра Петровича, живописца, жившего в ту же пору, что и первые два, но рисовавшего преимущественно пейзажи и виды русских городов.

Похоже, к этому времени в жизни супругов уже накопилось та критическая масса внутренних подспудных напряжений, когда даже столь мирное дело как выбор имени для ребенка, спровоцировало резкий всплеск этих напряжений, породило тягучий безысходный спор, переросший затем в ссору. Нашла коса на камень.

— Сейчас, Петенька, сейчас мы тебя перепеленаем, — не остывшим от ссоры голосом, припевала Галина, склонившись над орущим и пока еще безымянным младенцем, демонстративно заслоняя сына спиной от топчущегося рядом Верещагина. — Сейчас, мой петушок… Намучил нас этот страшный человек…

Страшный человек, который не любил Петра Верещагина за излишнюю тщательность его пейзажей и которому надоел этот спор вокруг имен, понял, что на сей раз переупрямить жену не удастся и предложил в конце концов разумный компромисс:

— Ладно, пусть выйдет не по-моему, но и не по-твоему. Хотя я, да будет тебе известно, по всем церковным канонам — глава семьи. Но это в сторону. Итак, назовем сына Сергеем, в честь моего прапрадеда Сергея Верещагина, тоже, кстати говоря, отменного живописца, ординарца Скобелева, награжденного Георгиевским крестом за воинскую доблесть…

— Ни за что! — не приняв компромисса, ответила Галина решительно. — Терпеть не могу Сергеев!

— Это по какой же причине ты терпеть не можешь Сергеев? — подумав некоторое время и, внимательно поглядев в глаза Галине, спросил Верещагин.

— По весьма уважительной причине, о которой я не желаю здесь распространяться! — отрезала та. — И нечего на меня так пялиться, я тебе не новые ворота!

— Нет, ты уж, пожалуйста, распространись, сделай одолжение… — настаивал Верещагин, больно задетый этими “новыми воротами”, но решивший пока не реагировать на побочное оскорбление.

— Это мое личное дело, — с вызовом ответила Галина.

— Значит, у нас завелись некоторые темноватые личные дела, о которых не может знать даже родной муж? — стараясь вложить как можно больше яда и сарказма в свой вопрос, переспросил Верещагин. — Личные, значит, делишки…”

— Сугубо!

В тот раз Верещагин отступил, испугавшись неизвестно чего, может быть, какой-нибудь неожиданной правды, но некий мстительный осадок выпал, если можно так выразиться, на дно его души.

Он в тот же день поехал в ЗАГС, своей волей назвал сына Василием и привез домой официальный документ. Был в тот вечер по этому поводу скандал, слезы и даже проклятья, но что сделано, то сделано.

Верещагин не забыл Галине ни “новых ворот”, ни, тем более, “Сергея”. Вскоре после этого он в первый раз за три года совместной счастливой жизни бестолково изменил ей, переспав спьяну с маленькой, похожей на серую мышку, Тонькой Злобиной, дочерью директора сельскохозяйственного магазина. У Тоньки уже наутро появились дальние практические виды на Верещагина, и она немедленно начала плесть вокруг него свою паутину… Для начала она выбила для него через отца очень выгодную халтуру по оформлению стендов магазина. Когда же Верещагин, живо припомнив кошмарную эту ночь и ледяные липкие лапки своей случайной любовницы, с самой хамской категоричностью отказался от новых домогательств Тоньки Злобиной, халтура была у него так же решительно отобрана. Таким образом, пусть и не по своей воле, но Верещагину удалось в тот раз не изменить музе, сохранить свою творческую честь и не опуститься до низменной халтуры, но…