Андрей Молчанов - Улыбка зверя

— Сынок, ты все-таки мужик, уступи, не связывайся… Как же ты с женой будешь жить? Ты лучше отойди, перетерпи… Отойди. Знаешь, поговорка есть: “Волк собаки не боится, только лая не любит.” Так и с женщинами. Чайник кипит, выключи …

В кухню вошла Галина в наброшенном на плечи оранжевом банном халате. На плече зияла прореха, сквозь которую просвечивала ночная рубашка, рукав халата был надорван по шву.

— Ну, что вы тут опять сцепились? — проворчала она, открывая холодильник. — Пошли к черту! — брыкнула ногой, отгоняя от себя двух котов и двух собак, тесным алчущим стадом столпившихся вокруг нее. — Дня нет, чтобы они не поругались. Так-так-так, где же у меня блинчики вчерашние? Ага, вот… Светка, погрей. Каждому по три… Папе оставьте. Ты опять, Верещагин, весь мой кофе вчера выпил. Я намелю, а он возьмет и выпьет. И вообще, я на большую чашку три ложки кладу, а он пять. Так никакого кофе не напасешься…

— Я редко пью, — сказал Верещагин. — Я вообще могу не пить…

— Сделай одолжение, — Галина с кастрюлькой собачьей еды подошла к столу. — Хотя если бы ты так насчет спиртного… Что это за письмо?

— Да-а… Так, пустяки, — смешавшись, пробормотал Верещагин и потянулся к беспечно позабытому им на столе конверту. — Это казенное… Из худфонда. На собрание зовут.

— Когда собрание? — Галина быстро перехватила конверт и сунула внутрь пальцы. — Пустой?

— Я порвал, — сказал Верещагин. — Солить мне, что ли, эти письма? Порвал и выбросил.

Галина внимательно поглядела на него и молча стала раскладывать еду по собачьим мискам. Верещагин демонстративно разорвал конверт на четыре части и выбросил в ведро.

— Пойду, сосну часок, — сказал он, вставая. — Потом позавтракаю. Ты детей проводи…

Он неумело зевнул и потянулся.

— Верещагин, — тихо и со значением сказала Галя, когда он был уже на пороге. — Казенные письма с приглашением на собрание, насколько я могу судить, в наше время не пишут от руки. Их размножают на ксероксе и рассылают адресатам…

— Если ты думаешь, что это письмо от любовницы, — так же ровно отозвался Верещагин, — то могу тебе тоже заметить, что подобные сердечные послания не рвут и не выбрасывают, а перекладывают засохшими фиалками и хранят в заветных шкатулках… Можешь собрать клочки и склеить, — добавил он, больше всего опасаясь того, что жена именно так и поступит.

— Ладно, я просто так сказала, а ты уже заводишься. Вынеси, кстати, ведро…

Верещагин, с бьющимся сердцем и равнодушной миной на лице, вернулся, подхватил ведро с уликами, вынес на лестничную площадку и вытряхнул в мусоропровод.

Вечером жена, взяв зачем-то паспорта, ушла.

— Куда? — спросил Верещагин.

— По делам, — сухо ответила Галина. — В ЖЭК. Через два часа буду.

Верещагин послонялся из угла в угол, а затем присел к письменному столу. Достал лист бумаги и авторучку.

“Милая, загадочная М.

Скажу вам откровенно: мне приятно было получить ваше доброе письмо. Не знаю почему, но, прочтя его, мне стало как-то очень печально на сердце. Я вдруг замечтался, задумался, однако в итоге понял с самой жестокой очевидностью, что никаких перемен в моей жизни больше быть не может. Время мое прошло. Я, конечно, имею в виду физическую, бытовую сторону этой жизни. Что касается творчества, то и здесь все очень и очень неопределенно. Тут тоже время мое течет сквозь пальцы, и порой меня охватывает настоящая паника от того, что я не сделал ничего сколь-нибудь значимого, и дни мои проходят впустую, хотя все равно в глубине души живет уверенность, быть может, ложная, что самое главное впереди. Кроме того, если что-то делать, то делать надо самое главное. Написать последнюю книгу, написать последнюю картину. Единственную. Где-то я вычитал любопытное замечание о том, что если ты хочешь наверняка попасть в цель из лука, никогда не бери три стрелы, бери — одну.

Если говорить в двух словах о моем отношении к художественному творчеству, то сформулировать его можно приблизительно так: “Красота в искусстве — есть олицетворенное выражение любви. Безобразное — выражение страха и ненависти.” Вероятно, в этом смысле будет вернее всего понимать известное выражение Достоевского о том, что “Красота спасет мир”.

Впрочем, пишу вам об этом, а думаю совершенно о другом. И вновь признаюсь, что вы очень-очень растревожили меня. Сердце мое неспокойно. Если вы все это затеяли в шутку, то лучше не надо, прошу вас.

Верещагин.

P.S. Правильно ли я расшифровал ваше имя? Марина?”

Он дважды перечитал письмо и, как всегда это с ним бывало, написанное показалось ему до того ничтожным, глупым, пошлым, что он вознамерился тут же разорвать свою писанину в клочки. Но его отвлек звонок в дверь, — вернулась жена, и он пошел отпирать. А когда вернулся к столу, разрушительный порыв в нем угас. Верещагин поглядел на свое смутное отражение в темном оконном стекле. Стекло было с изъяном, а потому казалось, что отражение скалит лошадиные зубы, хотя Верещагин не улыбался.

Он еще раз перечел письмо. Следовало все переписать наново.

“А и черт с тобой!” — выругался он мысленно, неизвестно кого имея в виду, затем решительно заклеил конверт, и только тут обнаружил, что отправить его не сможет. Ибо загадочная и неожиданная его поклонница адреса своего нигде не оставила.

— Пап, тебя к телефону! — крикнула дочь из соседней комнаты.

— Алло, — сказал он, взяв трубку.

— Привет, художник, — прозвучал веселый женский голос. — Узнал?

— Узнал, — мрачно сказал Верещагин. — Ты откуда?

— Из Америки, — все так же весело ответил голос. — Вернулась из Америки… Письмо мое получил?

— А, так вот оно, что, оказывается, значит…

— Значит, получил и ответ написал…

— Никакого ответа я тебе не писал, — почуяв себя до глубины души уязвленным, сказа Верещагин. — И вообще, оставь меня в покое. Что было, то прошло…

— Витюшка, милый, — взволнованно и страстно заговорила Урвачева. — Времена меняются. Ты уж за письмо не обижайся. Но я подумала… Мы ведь тоже другие стали. Может быть, нам снова… Вить, не вешай трубку! Вить, я богатая стала, очень богатая…

Верещагин повесил трубку и крикнул дочери:

— Кто бы ни звонил, меня нет и не будет! Никогда не будет!..

В субботу судьба свела художника Верещагина с замечательным в своем роде человеком — Иваном Васильевичем Прозоровым.

С первого взгляда и, судя по одежке, Верещагин решил, что перед ним — если человек и не его круга, то все равно, как выражались встарь — “социально-близкий элемент”.

Явился тот в сопровождении Ирмы Садомской, постоянно чем-то напуганной и нервной женщины — секретарши “Скокса”, которая и представила его Мишке Чиркину и Верещагину: