Эльмира Нетесова - Колымский призрак

— А душегубов поймали?

— Практически сразу. Их двое было. Пока следствие шло, меня и уговорили в эту систему перейти работать. Я и не раздумывал особо. За мать было обидно. Хотелось, чтобы меньше бандюг ходило по земле. Но… Их не убавляется, — с грустью признал Борис Павлович.

— Не убавляется? Это почему?

— Да вон новую партию завтра принимать надо. Три сотни уголовников. А выйдут на свободу в этом месяце лишь двадцать. Соотношение и подтверждает мои выводы.

— По головам, как баранов, считаете? А все ли они за дело осуждены? Всяк ли преступник? В нашем бараке половина мужиков не знают, за что сидят. Горько это. Но еще хуже, когда их другие преступниками называют.

— А где вы видели, Аслан, чтобы осужденный сказал, что он виновен?

— Да хотя бы я! Виноват. Не спорю. Но ведь первая судимость! А разве стоило вот так, сплеча, сразу на Колыму? А поначалу вообще в расход пустить хотели. Ну, ладно я. А возьмите Килу, Илью Ивановича, Чинаря, Полуторабатька иль Полушпалка? Совсем ни за что! А сроки какие? Да и других — тоже… За мешок муки — червонец. Это разве по-человечьи? Вор банк обокрал — получил столько же. Нет, я против такой уравниловки! Мужик мешок муки спер, чтоб детей кормить, а фартовые — на воровстве всю жизнь. Где разовый случай, на какой нужда толкнула, а где система? Есть разница? А вот отбывают одинаковый срок, в одной зоне и в одном бараке. И даже по одной статье! Такого не должно быть, чтобы убийца получал восемь лет, а за два мешка комбикорма — десять… Так что не все тут гладко в законе. А разве можно судить за мысли? Вон те же идейные…

— Погоди, Аслан. Уже дела идейных пересматриваются. Шестерых к реабилитации готовим. Полной. С восстановлением во всех правах.

— А отбытый срок, годы на Колыме куда денешь? Такое не восстанавливается. Или спишется? Я не о себе. О тех, кого уже списали. Здесь, в зоне. Им уже не нужна реабилитация. Припозднилась она. Пока дойдет до Колымы, сколько еще умрет невинных? А она идет слишком долго. Видать, ноги у нее, как и у нас, подморожены. На таких не разгонишься. Разве только на обочину, где виновные и невиновные рядком лежат…

Борис Павлович молчал. Лишь морщины лоб прорезали.

О чем-то своем думал человек и, казалось, не слушал Аслана. Но вдруг заговорил, будто проснувшись:

— Ты говоришь, мертвым не нужна реабилитация, не нужна защита и очищенное имя? Ты очень ошибаешься, Аслан. Она — как правда, как жизнь необходима. Потому что и у погибших, умерших на Колыме — живы семьи, дети. Им с запятнанным именем жить очень сложно, порой невмоготу. Ведь ни в институт, ни продвижения по службе не имеют. Лишены всех прав. Нет виновного отца. Из-за приговора отцу и сегодня страдают дети. Вот почему нужна защита мертвым, чтоб живые, не боясь, называли свое имя. Хоть по возможности случившееся надо исправлять. Пока так. Конечно, полумера. И все ж спроси тех, живых — нужна ли правда им?

— Правда всегда нужна! Но что с нее толку, если, отбыв на Колыме годы, потеряв тут все здоровье, вы выпускаете и говорите: невиновен. За ворота зоны выйдет развалина, комок болезней. Многих семьи не дождались. Отреклись, отказались. К кому такие вернутся? Кому нужны они? Где гарантия их обеспечения, устройства? Что вы вернете людям? Имя? Так он с ним родился. Остальное вы навсегда и безвозвратно отняли! К тому ж нет уверенности в том, что репрессии не повторятся. Вам не поверят и те, кто отбывал, и их семьи. У такой памяти — бесконечный век. Она переживет не одну колымскую трассу, — вспомнились Аслану разговоры работяг в бараке длинными зимними вечерами.

— Признав один раз беззаконие, его уже не повторят. Я в это верю. Иначе жить станет невмоготу. А с тобой я не во всем согласен. Реабилитация — это вторая жизнь…

— Спасибо! Ее одну испоганили, отняли. Вы бы слышали, что говорили, умирая, те, кого вы опоздали оправдать. Вам никогда не пришлось видеть, как они умирают. А я — видел. И не раз. До смерти забыть не смогу. Они б сегодня ответили… Да еще услышите вы их мнение, покуда есть живые, — злился Аслан.

— А я и не предполагал, что тебя это задевает, — удивился Упрямцев.

— Я с ними, в одной зоне, бараке. На одной трассе. Это ничуть не легче, чем на войне. Только пули заменяют мороз и сырость, адская усталость и хреновейшая жратва, которую скот не стал бы жевать. И это каждый день. Еще — непосильная работа. По четырнадцать, шестнадцать часов в день. Так тут не до имени. Выжить бы хоть как-то до воли. Такое не восполнить, не реабилитировать, не оправдать. Вы ошибаетесь, а расплачиваться нам. Пусть бы хоть один из тех, кто ошибался, хлебнул бы с нами из одной чаши, я посмотрел бы на него, без мундира и пенсии, — отвернулся в окно Аслан и ехал дальше молча.

Вечером, после работы, Аслан слушал разговоры мужиков барака. Но вдруг увидел фартового, вошедшего совсем неслышно. Он скользнул за нарами почти неприметно, подошел к Чинарю, шепнул ему что-то и исчез, словно привиделся.

Вскоре и водитель ушел. Аслану стало интересно, зачем понадобился фартовым шофер начальника зоны. Уж, конечно, не с добра вытащили его к себе.

Аслан знал, что фартовые сумели украсть из пекарни десяток буханок хлеба. И не голодали ни одного дня.

Новый начальник зоны не знал всего. А фартовым в зоне были известны все ходы и выходы, каждая лазейка. А потому и усиленная охрана не увидела, как сумели фартовые залезть в склад, унести три ящика тушенки, рыбные консервы и полугодовой запас чая. Все это было надежно спрятано в бараке.

В бетонном полу под шконкой выкопали яму. В нее сложили. И заложили так, что никто вовек бы не догадался о потайном складе.

Об этом Аслану рассказал Чинарь, которого в последнее время воры зауважали.

Они подкармливали мужика, давали вдоволь курева. Держались на равных, как с кентом. И Чинарь таким отношением очень дорожил.

Все в зоне недолюбливали его за бычью тупость и патологическую, невиданную доселе жадность. С ним не общались. Его сторонились. А тут сами воры признали. Он о таком и мечтать не мог. Они его к себе пригласили, усадили на почетное место — рядом с бугром. На такое не все фартовые могли рассчитывать. И вырос Чинарь в своих собственных глазах до сигары.

Даже говорить по фене обучился. Что ни слово — мат, плевок. Правда, по рылу за это получал в своем бараке. Но кто они? Работяги! Не понимают кайфа, шика. То ли дело — фартовые! С ними весело. И он здесь свой человек. Первый после бугра! Так ему сказали воры.

Почему такая метаморфоза случилась в его жизни, он не задумывался. Думать надо, когда в брюхе пусто. На сытое — радоваться, не забивать голову пустым.

И радовался. Жаль, что радость с ним никто не разделяет. А то бы…

Но никогда воры не приходили за ним в барак. Встречали, приглашали, но на дороге, с глазу на глаз. Сегодня же специально за ним заявился фартовый.