Юрий Козлов - Колодец пророков

— У кого крепнет? — не понял Илларионов-младший.

— У людей, — удивленно посмотрел на него отец. — У граждан. У кого же еще?

— То есть люди сами себя губят?

— Как бы тебе объяснить. — Боль в колене, видимо, стихла, отец с наслаждением вытянул ногу, коснувшись ступней сабель, вытканных на персидском ковре. Может быть, ему казалось, что сабли кололи его колено, но вот он одержал победу и теперь попирает их ногами. — Человечество развивается таким образом, что с отдельными людьми периодически происходит нечто странное. Внешне они вроде бы остаются людьми — едят, пьют, разговаривают, но внутренний их мир довольно существенно отличается от внутреннего мира обычного человека. Во всяком случае, такие вещи, как бездна страдания для миллионов других людей, их не смущают.

— Кто же они — мутанты? — Илларионов-младший подумал, что еще ни разу в своей жизни не встречал человека, стремящегося разрушить государство.

— Боюсь, — вдруг рассмеялся отец, — что не мне отвечать тебе на этот вопрос.

— Тогда кому отвечать? — удивился Илларионов-младший.

— Да тебе самому, — оборвал смех отец. — Сам себе и ответишь.

Илларионов-младший подумал, что отец сошел с ума.

Но он перестал так думать через несколько дней, когда из проезжающей машины (это была первая в жизни, но не последняя машина, из которой в него стреляли, поэтому Илларионов-младший на всю жизнь запомнил сплюснутый фиолетовый — цвета разбавленных школьных чернил — «Москвич-412») высунулась длинная, как шлагбаум между жизнью и смертью, рука с пистолетом.

Илларионов-младший как сейчас помнил: была осень. С самого утра его не покидало ощущение замкнутого пространства, странного какого-то коридора, в который вместилось все сущее: падающие листья и прочитанные книги, томление плоти и мысли о вечном, осеннее чистое небо и черная, покрытая разноцветными листьями земля парка, вдоль ажурной чугунной решетки которого они прогуливались с отцом.

Отец должен был ехать на совещание в Кремль. Илларионов-младший вышел из дома вместе с ним, чтобы он его довез до кинотеатра «Россия». Но отцу позвонили в машину, сообщили, что генеральный перенес совещание на час двадцать. Они решили погулять по парку.

— Если верно, что народы — мысли Бога, — вдруг заметил отец, провожая взглядом спускающийся на дорожку огромный, как парашют без парашютиста, кленовый лист, — то что тогда государства? Наверное, государства — это сны человечества.

Ощущение, что мир — коридор, перевернутый набок, горизонтальный колодец, — сгустилось до невозможности. Воздух вокруг начал превращаться в невидимый бетон. Внутри перевернутого колодца жизнь, запаянная в невидимый бетон, замерла. Как в аэродинамической трубе воронкой крутился холодный черный ветер, а по центру ветра Петел чернильный сплюснутый «Москвич-412», из окна которого торчала невообразимо длинная рука с пистолетом. Это было совершенно невозможно, но Илларионов-младший увидел летящие в их сторону, напоминающие свернутые в крохотные конусы листья, остроносые пули. Только, в отличие от листьев, пули светились в воздухе. В следующее мгновение что-то обрушилось на него сзади, и перед глазами вдруг оказалась земля. Она отчетливо пахла прорастающими грибами и дымом. Илларионов-младший успел подумать, что так пахнет жизнь и, как ни странно, точно так же пахнет смерть. Чугунная ограда выплюнула в его сторону сноп искр, а дерево позади глухо тренькнуло, как будто это было не дерево, а контрабас, на котором порвалась струна.

— Вставай, — услышал Илларионов-младший голос отца. — Они уехали. У тебя хорошая реакция, но когда в тебя стреляют из проезжающей машины, надо падать на землю!

— Они хотели тебя… убить? — Невидимый бетон рассыпался, коридор раскрутился вверх и вширь, но вместо воздуха Илларионов-младший как будто дышал концентрированным ужасом.

— Меня? — удивился отец. Илларионов-младший увидел, что серый отцовский плащ совершенно чист, а шляпа на голове даже не сдвинулась. — Я стоял как столб. Они могли десять раз меня застрелить. Они стреляли в тебя.

— В меня? — изумленно уставился на отца Илларионов-младший. — За… что?

— Наверное, есть за что, — смахнул с его головы сухую травинку отец, — если генеральный секретарь перенес ради этого, — посмотрел на часы, — совещание уже… на сорок минут.

— Они… вернутся? — Окружающая жизнь, несколько минут назад такая милая и беспечальная, более не вызывала у Илларионова-младшего ни малейшего энтузиазма. Меньше всего ему сейчас хотелось в кино. Но и домой не хотелось. Он не знал, что делать и куда идти.

— Не думаю, — спокойно ответил отец, — это была, так сказать, декларация о намерениях, приглашение к диалогу. Если бы они хотели тебя убить, они бы это сделали. Но все равно ты должен быть осторожным. Исполнители не всегда слушаются заказчика.

— Что им от меня надо? Почему? — Илларионову-младшему не понравилась предполагаемая самостоятельность неведомых исполнителей.

— Каждый исполнитель, — объяснил отец, — мечтает сделаться заказчиком. Поэтому наступает момент, когда внутри порученного ему чужого дела он начинает клепать свое собственное. Собирать внутри аккумулятора примус. Тут возможны любые неожиданности.

Подъехала машина. Илларионов-младший вдруг обратил внимание, что отец как будто сделался меньше ростом, суше, да и только что гладко струящийся серый плащ уже сидел на нем как-то мешковато.

— Иди домой, — сказал отец, усаживаясь в машину, — дверь никому не открывай. Я постараюсь вернуться пораньше.

Черная «Волга» понесла отца в Кремль на совещание к генеральному секретарю.

Илларионов-младший остался один посреди осеннего парка. Ему казалось, что из всех окон, из всех проезжающих машин высовываются по его душу длинные руки с пистолетами. Это было совершенно новое, доселе неизведанное чувство, подвешенное на невидимой нити, посреди сверкающих, хищно щелкающих ножниц. Илларионов-младший подумал, что такое приятное занятие, как составление планов на будущее, теперь (когда он оказался в железном ножничном лесу) едва ли для него актуально.

Тогда подобная несправедливость оскорбила и возмутила его.

Сейчас ему было сорок два года, но он продолжал жить, не строя планов на будущее. Не строить планов на будущее — это сделалось едва ли не основной заповедью его жизни.

…Он допоздна ждал отца в тот давний осенний день. Помнится, было полнолуние, и Илларионов-младший долго смотрел из темной кухни на абсолютно круглую голубовато-желтую луну, не устающую лить, как будто она была круглым бездонным кувшином, на улицу под окнами, на парк «Сокольники» через улицу металлический свет, внутри которого длинные, как копья, тени предметов казались изысканной чернью на холодном расплавленном мельхиоре. Неизъяснимая беда присутствовала в ночном воздухе. Сколько Илларионов-младший ни пытался подобрать для нее слова — не получалось. Суть заключалась в том, что помимо простого человеческого мира, в котором люди рождались и умирали, заводили семьи и расходились, честно зарабатывали свой хлеб и воровали, любили и не любили Сталина, одобряли и осуждали введение войск в Чехословакию, существовал другой мир (миры?), для которого человеческие свойства (достоинства и недостатки) людей не имели ни малейшего значения. Отец однажды сказал Илларионову-младшему, что в основе переживаемого человеком ужаса прежде всего лежит ощущение очевидного разрыва привычных логических связей. Оказавшись по ту сторону привычных логических связей, человек превращается в ничто. «Нет вернее способа подчинить человека, — продолжил отец, — чем преломить его логику, как сухую трость, и дать взамен новую. Он вцепится в нее, как слепой в посох. В сущности, — подвел черту Илларионов-старший, — Христос, Будда и Магомет действовали именно так».