Юрий Козлов - Колодец пророков

— Сказал, что хочет говорить с командиром. Без оружия.

Пухов посмотрел на часы. Половина второго. На небе сияли звезды, но вокруг было так много зла, что небо казалось той самой территорией скорби.

Документы у старика были в полном порядке. Даже слишком в порядке. Одно удостоверение свидетельствовало, что старик является заместителем главы администрации района, признавшего российский протекторат. Оно было подписано марионеточным, сидящим на русских штыках правителем Гулистана, штаб-квартира которого находилась непосредственно в аэропорту — в пятидесяти метрах от готового взлететь самолета. Пластиковая же карточка с фотографией старика утверждала, что этот пожилой и вряд ли шибко грамотный гулиец состоит ответственным наблюдателем миссии ОБСЕ в Гулистане и, стало быть, всякое насилие по отношению к нему есть не что иное, как преступление против человечности, что, как известно, приравнивается к самым тяжким военным преступлениям. Надпись на русском и французском языках напоминала, что виновные в преступлениях против человечности (читай, против старика) неизбежно предстанут перед международным трибуналом в Гааге.

Обветренное в морщинах лицо, натруженные руки выдавали в старике чабана. Но каким-то образом — раз ему дали такой документ — он был вовлечен в политику. Скорее всего, вынужденно.

Старшее поколение гулийцев, в отличие, скажем, от армянских или грузинских патриархов, практически не участвовало в преступном бизнесе. Пухов относился к гулийским старикам, пережившим гонения и ссылки, с симпатией. Не вызывал у него неприязни и этот старик, хотя взгляд его был абсолютно непроницаем и, казалось, безучастен ко всему на свете. Пухов знал, в чем тут дело. Старик переживал глубочайшее разочарование как в русском народе, от которого последние сорок лет в Гулистан шли законы, врачи, пенсии, учителя, сельскохозяйственная техника, вакцина для прививок людей и скота, а ныне — самолеты с бомбами, танки, гаубицы и убивающие гулийцев солдаты, так и в собственном, как бульдозером, сдвинутом войной в ярость и бешенство, народе. Старик не мог не знать, какие деньги имеет на этой войне гулийская верхушка, включая рядовых командиров. Но вряд ли он мог это выразить словами.

— Слушаю вас, — сказал Пухов, делая знак, чтобы их оставили одних.

— Отпусти мальчишку, командир, — попросил старик. — Зачем вы его мучаете?

— Как только он скажет, где Нурмухамед. Скажи ты. И забирай мальчишку. Он мне не нужен.

— Он не знает, — без малейшей надежды на то, что Пухов поверит, произнес старик.

Все это, впрочем, была прелюдия.

И они оба это знали.

Вздохнув, старик извлек откуда-то из плотного шерстяного пояса внушительную пачку стодолларовых купюр. Доллары были совершенно новые, еще пахли типографской краской и странно смотрелись в кривых, как сучья, растрескавшихся, с въевшейся землей руках старика. Отделив на глаз примерно две трети пачки, старик протянул деньги Пухову. Тот не взял, и старик положил их на низкий столик перед камином. Пухов поначалу подумал, что это так называемые иранские доллары. В Иране еще со времен Второй мировой войны старый, но добротный пресс шлепал вполне качественные доллары и фунты безнадежно устаревших серий. Долгое время станок простаивал, но с началом российско-гулийской войны вновь заскрипел. В условиях боевых действий негде было проверять подлинность банкнот, расчеты же между воюющими сторонами проводились главным образом в долларах. «Иранские доллары» неплохо ходили и в российской глубинке, но в Европе с ними делать было нечего — в них (в дополнение к устаревшим сериям) содержались фиолетовые волокна, которые Федеральное казначейство США перестало использовать для защиты своей национальной валюты аж в пятьдесят первом году.

Но это были не «иранские доллары». По характерно загнутым правым нижним углам банкнот Пухов определил, что доллары пересчитывали в турецком банке. Это были самые настоящие доллары.

Пухов по-прежнему не прикасался к ним, и старик пододвинул пальцем пачку к нему поближе. Глядя на его руку, майор вспомнил, как однажды выиграл немалую сумму в казино в Александрии. Примерно такую же пачку долларов в обмен на фишки пододвинул ему в окошке кассы кассир. Касса была устроена таким образом, что лицо кассира увидеть было невозможно. Пухов запомнил только его, пододвигающую доллары руку — холеную, белую с посеребренными ногтями и огромным бриллиантом на пальце.

— Ты плохой купец, старик, — сказал майор. — Никогда не следует показывать покупателю сумму большую, чем ты хочешь заплатить за товар.

Старик без сожаления присоединил отложенное к лежащему на столе.

— Это все, — сказал он. — Больше у меня нет.

— Сколько здесь?

— Тридцать пять тысяч. Отдай мне мальчишку и разреши взять тела.

Пухов молча смотрел на лежащие на столе перед пылающим камином доллары, и ему было не отделаться от нешибко умной мысли, что Восток и Запад потому так отличаются друг от друга, что деньги на Востоке — это совсем не то, что деньги на Западе, и наоборот. И еще майор подумал, что, можно сказать, уже прожил жизнь (редкий спецназовец доживает до тридцати девяти), но так насчет себя и не решил: восточный он или западный человек?

— Как ты думаешь, отец, — спросил он у старика по-гулийски, — что я сделаю с тобой и с твоими деньгами?

Старик вздрогнул, как будто его ударили по лицу.

— Это ты, — тихо произнес старик. — Значит, ты опять в Гулистане. Как только вошел, я подумал… Твои приметы… — замолчал.

— Если бы ты заранее знал, что я здесь, — спросил Пухов, — что бы ты сделал?

— Ты бы отсюда не ушел, майор, — просто ответил старик. И, помолчав, добавил: — Ты говоришь по-нашему как гулиец, выросший в Казахстане.

— Будь моя воля, отец, — сказал Пухов, — я бы вывел из Гулистана войска. Хотя мне сильно не по душе, как вы обошлись со здешними русскими. Вы превратили их в рабов…

— Они сами превратили себя в рабов, — перебил старик. — Мы двадцать лет жили в ссылке в Казахстане, в Сибири, на Колыме, но мы не стали рабами.

— Я вынужден здесь находиться, — продолжил майор Пухов, — вынужден вас убивать, потому что здесь решается судьба моей страны, моего народа. — Он прекрасно знал, что всякие подобные объяснения гулийцы почитают за слабость и в принципе был готов с этим согласиться. Пухов сам не понимал зачем говорит это старику. «Много говорит тот, кто не прав», — вспомнил он гулийскую пословицу.

— Ты думаешь, что решишь судьбу России, уничтожив всех гулийцев? — покачал головой старик.

— Вам платят за вашу ненависть к России! Это единственный товар в Гулистане, на который есть покупатели! — крикнул Пухов. — Откуда у тебя доллары? Продал овец? Намолотил зерна? Вас забивают под фундамент России, как лом! Чтобы следом за вами восстали другие. Но если мы уничтожим вас всех до единого — никто больше не восстанет.