Георгий Овчинников - Изверги

Всё больше и больше в нём закипала его злоба и снова он, окунулся в свои патологически больные размышления. Они лихорадочно и суетливо скрежетали где-то в груди, царапаясь там по его себялюбию. От чего он даже раскраснелся весь и даже всё-таки излишне взмок… жутко вспотев. А ведь он изначально специально не сказал ей, не сообщил, кто он такой, какое он занимает важное место в этом мире! Каким обладает положением в обществе! И самое главное… какой занимает государственный пост! Он нарочно самодовольно старался держать это несколько в тайне… про запас — как бы обладая некоторое время сюрпризом! Чтобы потом опять с радостью весельем обалдеть — увидев на её лице удивления восторг! И опять — «приторчать» — в своих неожиданно созданных для себя, но совершенно по-новому вспыхнувших теперь вокруг него как бы ореолом — уже в неких лучах! — своего величия. Рассказав уже потом ей (лёжа в постели — после случившегося) как вроде бы просто так: мол, вот он какой, мол, такой он прекрасный человек! Совсем не какой-то там тщеславный субъект или хвастунишка. Что он, дескать, и не хвастается, не кичится вовсе этим! И это в то время так сказать когда он на самом деле имеет такой огромный — просто огромаднейший! — вес в этом городе… области… Стране!..

А ведь он впервые хотел добиться своей победы без заранее сказанной о себе — той возвышающей его — информации. То есть того самого главного о чём ещё мало (по его мнению) кто даже знает. Однако невероятно распирающего в нём его чувство гордости за себя, которым, он всё-таки теперь почти невольно, но и порой неприглядно превозносился. Между прочим, невероятно гордился Кирилл Антонович, прежде всего тем, что он имеет теперь вот уже как целые полгода статус деятеля — государственного деятеля! Пусть пока хоть и зама, но всё-таки… А скоро — очень скоро — он обязательно станет первым! И не каким-нибудь замом, а самим мэром. А эта глупая кикимора! — и не поняла даже всей важности их встречи, которую ей предоставила её же судьба!.. Глупышка! Но мало того что она просто надсмеялась над ним — она ещё оскорбила его мужское достоинство!.. Нет: этого он принципиально так не оставит; он теперь просто даже обязан поставить эту возомнившую о себе кретинку на своё место, а место её — естественно — у него в ногах!.. И тут Кирилл Антонович даже явственно представил её себе (он даже сам резко встал!) вообразив её себе валяющейся на полу и жалостливо смотрящей снизу вверх прямо ему в глаза — по-рабски! — в некоем как бы раскаивании перед ним за свой проступок. Как бы прося пощады! В виноватом таком заискивании и в тоже время в каком-то исступлённом восторге и восхищении им! Он теперь даже представил себе, как он на неё ставит свою ногу, а та, понимая только-только сейчас свою ничтожность, вдруг сжимается в своей покорности в комочек и жалобно плачет…

Тут Кирилл Антонович всё-таки вроде, наконец, очнулся, и слегка осмотревшись по сторонам как бы несколько сожалея, что никто не мог видеть всей этой такой важной последней сцены. И тут же опять погрузился в свои больные размышления. Кипевшие в нём как в огненной фантастической клоаке — его мысли в его голове. Где перемешалось всё вместе: и обида с досадой и уязвлённые себялюбие с гордыней и этот её паршивый смех он сейчас рассматривал как удар ниже пояса нанесённый ему этой дрянью.

Как ему было сейчас обидно жутко досадно и жалко себя за такое нелепое первое поражение после долгого перерыва. Вот уже за многие годы после тех давнишних школьных случаев, неоднократных и подобных этому — как и тогда! — которые он помнит и поныне. И от неприятных воспоминаний теперь его опять затрясло и бросило снова в холодный пот. Такой как бы ни совсем правильный симбиоз его почти, что живых существ: злобы и ненависти, взаиморазжигающих друг друга и от которых его колотило чуть ли порой не до эпилептических конвульсий. Только лишь что при этом он не падал и не терял ни сознания, ни памяти. Он изничтожался от раздавленного его самолюбия, которое, теперь выползя откуда-то оттуда — из-под той тяжести гадкого чувства поражения уже было забывавшегося им, но вот вдруг снова ожившего теперь в нём и снова выползшего оттуда, где его раздавили — на волю! Теперь уже в своём инвалидном таком состоянии уродливом даже вернее! Как бы предъявляя ему оттуда свои претензии типа: ну ты! — как ты мог допустить вообще такое, чтобы какая-то амёба «инфузория туфелька» посмела безнаказанно уйти отсюда… И тут он опять вспомнил её хохот… и снова он затрясся и снова взвыл как затравленное животное…

Зачем же он её выгнал? Отпустил!.. Какой дурак! Надо было её здесь задушить. Нет, сначала помучить поиздеваться над ней, поглумиться насытить свою похоть и наконец — задушить! Потом закопал бы её под той вот берёзкой что недавно «ботаники» ему у пруда посадили… Всё бы польза была — удобрение — и никто бы никогда не узнал! И какой бы ему потом оно — её похороненное мёртвое тело было бы изумительной памятью, нет даже «памятником» — о его новой победе! Эх, какой он дурак!

Эта мразь была в его руках — здесь — только что совсем недавно, где и когда он мог бы с ней сделать: всё что захотел бы! Зачем тормознулся?! Как бы он сейчас над ней бы покуражился… Чего бы она — ему — тут только не делала бы. А потом бы ещё кайф поймал — поиздевавшись! — убил бы… медленно чтобы мучилась… Вот дурак!..

Долго он ещё потом вот так вот сидел, обхватив свою голову обеими руками раскачиваясь с бешенством сжимая её и причитая в досаде упущенного удовольствия; Кирилл Антонович такие представлял себе омерзительные картины издевательств — в таком богатом выборе всяких этих извращений. Где бы как! и каким бы образом он насладил бы её телом свои: похоть, себялюбие с мстительностью и садистские наклонности… А позже… совсем уже позже… Всё-таки в самом конце, когда Кирилл Антонович уже улёгся в кровать и накрылся одеялом, лишь только маленько успокоившись, он проговорил тотчас уже вслух как будто бы кому-то ещё здесь присутствующему, при этом сладко зевая и почти засыпая:

— А всё-таки нет! Я эту голубушку по-своему осажу… Я ж не убийца какой… Буду я ещё ручки марать о всякую погань, вдруг ещё найдут и тогда всё — конец — всей жизни … трёп её мать!

Татьяне Ивановне повезло; ей удалось поймать запоздалую «Жигули-пятёрку» ехавшую как раз до города. Водитель запросто посадил её, даже нисколько не удивившись столь поздней или вернее слишком ранней прогулке такой на вид респектабельной женщины. (Как будто он их тут постоянно встречает.) Она попросила его, ехать сразу по её домашнему адресу решив свой «Опель» забрать потом — думая: вряд ли он куда денется.

Войдя в квартиру, она сразу же проследовала в спальню детей и тут же была неожиданно ошеломлена: детей не было… Их кроватки были аккуратно заправлены и почему-то пусты: её малюток там не было! Поэтому остальное время — до того времени когда уже можно было бы воспользоваться телефоном Татьяна Ивановна провела в жутком нетерпении и душевном терзании! Она бегала в отчаянии по пустым (без семьи) комнатам заламывая себе руки, и всячески уже кляла себя (почём зря!). Она не находила себе места ей всё хотелось даже раньше времени взять бросить все правила этикета и позвонить свекрови чтобы хоть в этом-то хоть как-то успокоится узнав что все наконец живы… и конечно же здоровы.