Владимир Король - Время тяжелых ботинок

Чекашкин ничего не знал о ельцинском указе, по которому в изоляторе временного содержания без предъявления обвинения могли продержать до тридцати суток. Когда его просветили, время словно остановилось.

Часы отобрали при аресте. Окна в камере не было. С ним не разговаривали, на его вопросы не отвечали. Зная, что он тут единственный, кто не получает с воли передач, бросали ему со стола объедки, сначала на них поплевав.

Не хватало воздуха. К толчку, возле которого ему определили место, была постоянная очередь.

Единственное, что удерживало от того, чтобы разбить себе голову о стенку, это ощущение нереальности происходящего. Он убеждал себя, что вот-вот проснётся.

Сначала спасался тем, что решал в уме интегральные уравнения, декламировал про себя по-английски Киплинга, вспоминал текст диссертации, включая многочисленные статистические таблицы.

Пробовал задерживать дыхание по системе йогов – помогло ненадолго.

Последнее, что он услышал на выходе из камеры, были слова: «Отмяк. Пора опускать».

Его привели не в комнату, где подследственные встречаются с адвокатами и следователями, а в служебный кабинет. Стол был накрыт, как в ресторане, только без спиртного.

Здесь чистый воздух и не было сокамерников.

Чекашкин, ни о чём не спрашивая, набросился на еду.

Он молчал и только слушал собственное свинское чавканье, чего за ним раньше не водилось.

На десерт пышноусый мощный адвокат предложил ему чифирь, предварительно чего-то в него плеснув из маленького термоса.

– Не бойтесь – не отрава. Это китайский лимонник. Он взбодрит минимум часов на двенадцать.

– Закурить бы, – проглотив кусок жареного мяса, буркнул арестант.

– Какие предпочитаете? – роскошные белые усы скрывали улыбку адвоката.

– «Приму».

Отовсюду уволенный перспективный учёный, преподаватель техникума и сторож-грузчик гастронома блаженно затянулся. Силы действительно прибывали.

– А ты знаешь, братан, что раньше на малолетке курить «Приму» было западло?

Чекашкин ничего не понял, хоть речь была русской. Адвокат это заметил и перевёл:

– Раньше в колонии для несовершеннолетних курить «Приму» было не по воровским понятиям. А знаете почему? Потому что пачка этих сигарет красного цвета, а «красные» на зоне – «козлы», враги правильных пацанов. Этим я только хотел сказать, что за забором вас ждут большие проблемы. Сидеть в России надо уметь. Да и статья у вас – убийственная.

– Я ни в чём не виноват. Одного не пойму, кому я мог насолить? Такая подстава, наверное, стоит немалых денег? – Чекашкин всё пытался понять, что это за адвокат такой? Кто его мог нанять?

– Виноват – не виноват, это решает суд. По закону вам положен адвокат, бесплатно. Вы об этом не знали?

Рукой с сигаретой подозреваемый обвёл стол, яств на котором не стало меньше даже после его голодного налёта:

– Это тоже бесплатно?

– Угощение – лично от меня. Давайте знакомиться. Меня зовут Лев Захарович Рокотов, член коллегии адвокатов. Вам представляться необязательно, о вас мне известно всё. Поберегите силы, хлебайте этот таёжный напиток, курите и слушайте.

Лимонник взбодрил.

– Вот теперь мне ваше лицо нравится, – адвокат встал, опёрся на спинку стула.

– Наберитесь мужества, Анатолий Владимирович. Я внимательно изучил ваше дело. И пришёл сюда, чтобы заявить вам, что хочу от него отказаться. Я привык всё делать степенно, но мгновенно. Здесь так не получится. Мать потерпевшей работает в администрации губернатора и настроена очень серьёзно, у неё мощный ресурс. Вижу, что не расстроил вас ничуть. Это хорошо. Не надо ни агрессии, ни депрессии. Сейчас я уйду, а вы ещё можете поесть, посмаковать этот замечательный напиток. Минут двадцать вас никто не потревожит. Здесь нет ни камер слежения, ни микрофонов, это я вам гарантирую. Но времени не теряйте. Настройтесь на то, что в ближайший час в вашей жизни произойдёт тектанический сдвиг. И единственный человек, который сможет вам помочь, это вы сами.

Арестант ощутил на собственном лице чужую улыбку.

Он обратил внимание, что адвокат легонько постукивает ладонью у того места на столе, где стоит его нетронутый прибор. Под скатертью что-то угадывалось.

– Тот вызов, который вам бросит жизнь, имеет два исхода. Выберите для себя более жёсткий. И ничего не бойтесь. Если выберете другой… Что ж, и «опущенные» живут.

И после отсидки выходят на свободу с чистой совестью, женятся, заводят детей, – тоже вариант. Теперь выбор за вами. Завтра вам предъявят обвинение, переведут в следственный изолятор. А сейчас поведут в другую камеру, но обыскивать не будут.

Когда дверь за адвокатом закрылась, Чекашкин допил чифирь с лимонником и снова закурил.

Есть больше не хотелось, а набивать карманы едой бессмысленно. Сокамерники из его рук не возьмут и ему не дадут.

Как всякий генетический бабник он каждой клеткой чувствовал смертельный холод, которым веяло от слов адвоката: и «опущенные» живут.

Он медленно встал, обошёл стол и задрал полог белой хрустящей скатерти.

На рассохшейся столешнице золочёной отделкой блистал отцовский кортик.

В юности Чекашкин писал стихи. Университетское издательство выпустило тоненькую книжечку его лирики. И сейчас, идя по незнакомому коридору изолятора временного содержания и фиксируя в рукаве обнажённый клинок длиной двести двенадцать миллиметров – ножны оставил под скатертью, – в такт шагам он про себя декламировал: «Мы идём, / но на пройденном месте /остаются клоки нашей шерсти. / И саднит в нас израненность чести, / И гнетёт неразмененность мести./ Мы идём с несмышленностью зверя. / Мы идём, даже в путь свой не веря./ Задвигаются чёрные двери, /а за ними – потери, потери…»

В камере широкой улыбкой его встретил Ахмет, – тот, что больше всех издевался, красавец восточных кровей с железной пастью. Он картинно распростёр объятия, предоставив кандидату в «петухи» насладиться галереей наколок на безволосом торсе. В спецкамеру его перевели, пока Чекашкин общался с адвокатом:

– Ну-ка, акробат, подмигни нам своим шоколадным глазом!

За спиной тяжело грохнула запорами дверь.

Двое других сплясали русского, звонко и слаженно отшлёпав себя по голым животам и бёдрам.

Четвёртый, «петух», задиристо пропищал:

– Один раз – не пидорас! Второй раз – как в первый раз. А третий – вжик, и – опять мужик!

Своего голоса Чекашкин не услышал.

Во всё горло, пронзительно, как загнанный зверь, он орал свои юношеские стихи.

«Но и так: наше шествие – праздник!» – кортик снизу вошёл Ахмету под правое ребро, надвое рассёк лёгкое. «Во-о, ты, фра-ае-эр…», – только и смог выдохнуть вор-рецидивист, никак не ожидавший от жизни такой подлянки.