Сергей Самаров - Антишулер

Я и в самом деле удивился. Никак не ожидал услышать от простенькой с виду медсестры такую замысловатую и в то же время простую философскую проповедь. Наивную, но убедительную. Хотя чему тут удивляться? Начиталась книг. Их сейчас много выходит. Но верит в то, что говорит. Это уже хорошо.

— Не согласиться с тобой, в идеале, глупо, — я опять улыбнулся и сам почувствовал, что сделал это слегка высокомерно. Как старший, втолковывающий младшему прописные истины. — Но жизнь-то наша не из идеалов составлена. Церковные истины типа: тебя ударили по одной щеке, подставь вторую — хороши только в теории. В жизни все иначе. Неужели ты считаешь, что было бы лучше, если бы меня убили, а я не попытался сопротивляться?

— Нет, — она сама испугалась такого вывода. — Но я не про это говорю. Я говорю, что ты не должен действовать такими же методами, как они. Ты сам не должен Драконом становиться.

— А какими еще методами я могу себя защитить?

— Обратись в полицию.

— Ну, не дитя ли… — я сказал то, что думал. Она покраснела. Должно быть, слышала это уже не раз. — Полиция сама по своей сути преступна. Начиная с самого низшего звена — с вытрезвителя. Каждого человека, проработавшего там месяц, уже можно упекать в «зону» на многие-многие годы. Это уже конченый подлец и вор. И все это узаконено. Все это составная часть полиции. Как можно вообще обращаться в преступную организацию с просьбой защитить от других преступников? Менты «стрелки» не устраивают.

— Я не знаю. Я в вытрезвителе не была, — сказала она, понимая, что переспорить меня трудно. Невозможно переспорить, потому что я сужу о ситуации с мужской точки зрения, а она… Может быть, даже не с девичьей, а с какой-то очень высокой, недоступной для применения на обыденной земле в обыденной нашей действительности.

Хотя мне и приятно было слышать, как она пытается меня убедить, приятно, что еще есть люди, которые думают так, как она. Если по большому счету судить, я не могу возразить ей именно потому, что понимаю ее правоту. Но понять — не значит принять. И все, что я говорю, является не чем иным, как оправданием. А кто оправдывается? Тот, кто виноват. Так?

Но я все же оправдывался.

— Пойдем дальше. В отношении полиции. Здесь я могу с твоей теорией согласиться. Убивший Дракона сам становится Драконом. Это с полицией и произошло. Они посчитали себя вправе судить, казнить и миловать. И в итоге сами стали преступниками.

Ворами, взяточниками, убийцами в конце концов. Не все, но многие. И тень ложится на всю их систему. Так?

— Не знаю…

Вот я и переспорил ее. Хоть в чем-то. На жизненном примере. И не просто переспорил, а даже ввел в растерянность.

Переспорил, но не оказался правым, потому что сам себя в правоте не убедил. И почувствовал это. Почувствовала, похоже, и она. Встала, собираясь уходить. Не находит, вижу, что ответить мне. Не соглашается, но не знает, как свою правоту доказать.

— Я пойду девчонкам помогу. А все-таки ты подумай… Не стань сам Драконом. У тебя глаза не такие. Ты же не зарабатывать на войну поехал. Не стань…

Она просто попросила.

— Я постараюсь, — ответил я привычно уклончиво…

В госпитале МВД, куда меня почему-то отправили, хотя, кажется, раньше шел разговор о гарнизонном госпитале, разговаривать о ментах и преступниках в погонах было, естественно, не с кем, да это было и слегка рискованно — могут не так понять. А лежачему человеку трудно доказать свою правоту тому, кто сильно на тебя разозлится и обладает при этом недостаточным интеллектом, чтобы понять, что лежачего раненого сильно обижать не стоит. Уж слишком много здесь «отдыхало» ментов. В основном менты в этом госпитале и лечились. С Северного Кавказа только те, кто с нашим поездом прибыл. Внутривойсковики и омоновцы. И с десяток армейцев. А остальные — простые сотрудники областной полиции. Один мне сразу «понравился». За час он трижды рассказал соседу о том, как его во время разгона несанкционированного митинга укусила за палец какая-то «шалава». Трижды только в моем присутствии. А сколько раз это же было рассказано до моего появления в палате. Впрочем, возмущаться мне не стоило, раз уж угодил в палату под номером «шесть». Правда, палата официально носила номер триста шесть, поскольку располагалась на третьем этаже. Но какой-то остроумец из ментовских интеллектуалов тройку и ноль сцарапал ножом, и осталась только шестерка.

В сам госпиталь нас перевозили постепенно, по мере того как освобождались машины. Солдат, как положено, в последнюю очередь. Таким образом, на кровать меня положили уже под вечер, незадолго до ужина. Единственного лежачего в палату к постоянно «гуляющим», как я их для себя охарактеризовал, потому что мимо моей кровати постоянно кто-то шастал. Но приходилось мириться, раз уж меня у двери поместили. Ноги у меня не настолько длинные, чтобы за кровать высовываться и шлагбаумом перекрывать проход. Никто меня не задевал, и на том спасибо. Я этому радовался, умея удовлетворяться малым.

Здоровенный, метра под два ростом, и весом под полтора центнера, жлоб в белом халате оказался мои лечащим врачом. Я в своей жизни только однажды встречал человека, способного руками веник-голяк сломать. Руками этого, так сказать, хирурга можно было одновременно сломать три веника. Так мне показалось. Про человеческие кости я уже молчу. Он, думается, ногу может одним рывком ампутировать. И голову тоже.

Хирург почему-то не стал демонстрировать в палате свои «возможности». Он просто пробежал глазами по моей истории болезни, или как там она еще называется, и возмутился:

— Что за хрень понаписали! Девять пулевых ранений в верхней части тела. С девятью пулями в верхней части тела даже чучело не выживет.

На сей раз не верили уже не мне, но моим сопровождающим документам.

— Прикажете сразу в морг отправляться, товарищ майор? — спросил я, потому что увидел под неровно наброшенным и откровенно маленьким для его обширного тела халатом погоны с майорскими звездочками.

Но в морг я не спешил, а вытащил из кармана небольшой мешочек из мягкой ткани, что сшила мне Ирина, и передал хирургу. Там были все девять моих пуль — смятые, деформированные, местами даже ободранные и уже потерявшие следы крови. Он высыпал пули в руку. Наверное, в совковой лопате эти пули были бы более заметны, чем на его ладони, тем не менее майор пересчитал их.

— В самом деле, девять… Тогда почему ты живой, Высоцкий? — спросил он с возмущением.

Вопрос был резонным и, наверное, имел право на существование, но ответить на него я не мог. Сам этому факту уже давно удивлялся. И удивление мое касается не только количества пуль. Однако другого вопроса, касающегося моего стремления выжить и без этих пуль, и даже собственно умения выживать, я старательно не касался. Тем более что лечиться мне предстояло в окружении ментов. В палате со мной оказался только один человек из нашего поезда, и то офицер, то есть не из нашего вагона. Я только слышал, как он сказал, что его доставили с поезда. Омоновец с пулевым ранением мягких тканей бедра. К тому же он оказался местным, и сразу, как только устроился, еще до посещения врача, ему уже начали названивать из дома. Детей, наверное, успел много наплодить, несмотря на свой небольшой возраст. Кажется, ему звонило четверо или пятеро детей. Я понял это потому, что разговор с детьми — это особый вид разговора, который существенно отличается от разговора между взрослыми людьми.