Юлий Дунский - Каждый десятый

— Две спички осталось, — сообщил он командиру. — Будем, как дикари, трением…

— Т-с-с! — перебил Мизинчик встревоженным шепотом. — Слушай!

Кто-то ломился сквозь валежник: этот шум становился все слышней, приближался.

— Лось? — тоже шепотом спросил Святополк. Мизинчик мотнул головой:

— Нет. Непохоже на сохатого… Это кабан, а то и сам костоправ.

— Кто? — не поняла Саня. Сон разом слетел с нее.

— Медведь.

Мизинчик покрепче сжал рукоять шашки. А Святополк со Степаном схватили по коряге и, на всякий случай, загородили собой девушку.

Затрещали кусты совсем рядом, и на поляну выскочил дед Алеха.

— А я с табачком! — объявил он как ни в чем не бывало. — Закуривай, кто породы дуревой!

И дед Алеха помахал в воз-духе ровдужным, то есть сшитым из оленьей замши кисетом. Все четверо глядели на него в полном недоумении — а руки уже сами тянулись к махорке: мужчины не курили с самого побега.

— Дымите, дымите, только долго не рассиживайтесь, — тараторил дед Алеха. — Варево стынет!

— Якое ще варево? Ты звидки тут взялся? — оторопело спросил Степан.

— Думали от меня сокрыться? — засмеялся Алеха, очень довольный. — От меня не сокроешься! Я бегал по тайге, а одним глазком за вами присматривал, как вы без меня блудили всяко, кругами шарились. Ну, айдаге, айдате лопать, я двух зайцев в силки словил.

…Они сидели у костра, обжигаясь, ели вареную зайчатину и похваливали:

— Хорошо. Вкусно.

Один Мизинчик угрюмо молчал, хоть и ел вместе со всеми.

— Я тут недалечко на углежогов натакался, — рассказывал дед Алеха. — Говорят, белых нигде в окружности не видать. Хорошие мужики, гостеприимные. Табачком вот угостили, топорик выдали. В лесу нужнеющая вещь!

— Ладно уж, — сказал наконец Мизинчик. — Мы тебя прощаем, берем обратно в отряд.

— Чего это? А… Ну да, конешное дело. — По легкомыслию своему Алеха уже позабыл про cсopy и взаимные обиды. — Я и говорю: куда вы без меня.

Отряд снова шел своей дорогой. Шел на запад, туда, где розовела последняя полоска заката. Все, кроме, командира, шагали бодро, весело. А Мизинчик снова погрузился в мрачное раздумье.

Дед Алеха то и дело нагибался, находил что-то в траве и совал в рот. Степан благодушно спросил:

— Что это вы такое едите?

— Ягода. Мамура называется.

— Вже оголодали?

— Не… Я так, для кислости. Помнишь, Мезенчик, ты на меня сказал «набилизованный»? У меня аж душа заболела от такой неправды. Я ведь своей доброй волей, безо всякого понуждения за революцию встал! Кто я раньше был? Нищеброд, шушваль. За весь свой век ломаного гроша нe скопил — не имел к этому таланта. А революция, она всех бесталанных пожалеет. У богатых отымет, бедным раздаст.

— Где это ты вычитал? — хмыкнул Святополк.

— Я и так знаю, чего мне вычитывать? Тем более, что я неграмотный. У буржуев отымут, пролетариатам отдадут!

— Воно то добре б, но, може, на вашу долю как раз и не хватит? — сочувственно спросил Степан. Алеха не понял насмешки:

— Во, во! Я так и рассудил. Деревня маленькая, а нищих до хрена! Как начнут делить, самые нахальные вперед и протолкаются, а не те, кто заслужил. Тут уж вы мне скажите, вы грамотные: должны же там взять во внимание, что, мол, Алеха Чикин отчаянный боец, в Красной Армии с восемнадцатого года? Кого можно и назад задвинуть, а мне мое положенное отдай!

Мизинчик, который вроде не слушал, вдруг обернулся и уставил на Алеху злые глаза:

— Тебе, дед, обязательно дадут. Потом догонят и еще дадут!.. И чего мы тебя оглоеда взяли обратно в отряд?

— Чего взяли, чего взяли! — Алеха тоже озлился, ощерился, как росомаха. — Да от меня на войне пользы больше, чем от вас! Собралась шайка-лейка: барышня, студент да хохол-мазница. Они тебе навоюют! А я соболя за сто шагов бью — хошь в глаз, хошь под хвостик! Да что с вами толковать!

Он выдернул из-за пояса топорик и с силой швырнул куда-то в темноту леса.

— Топор-то чем виноват? — с неодобрением сказал Святополк. — Где его теперь отыщешь?

Дед Алеха усмехнулся:

— А чего искать? Вон береза белеется. Он в ей под развилком сидит.

Недоверчивый Степан пошел к еле различимой в сумерках березе. Точно — острый топор, подаренный углежогами, торчал из ствола. Степан уважительно поцокал языком.

С котелком и ведерком в руках Саня со Святополком шли по лесной просеке. Шли искать воду.

— А не заблудимся? — спросила Саня. — Я после того раза боюсь.

Святополк услышал не сразу. Он искоса смотрел на девушку — внимательно и грустно.

А Саня ждала ответа, удивляясь, почему он вдруг замолчал.

— Ну что вы, Санечка. Эта просека, как Невский проспект, — сказал он, очнувшись от своих мыслей.

— Вы бывали в Петрограде?

— Коренной петербуржец. Из Питера и на войну ушел, вернее, улетел.

— Как это улетел?

— Буквально. Окончил школу военлетов и на фронт. Я ведь авиатор.

— Правда? — Саня с новым уважением поглядела на Святополка. — Даже поверить трудно. Я думала, авиаторы какие-то особенные… Вот я, например, пи за что па свете не села бы в аэроплан: очень высоты боюсь.

Святополк ободряюще дотронулся до ее плеча:

— Прекрасно сели бы! Самолюбие б заставило. Я сам пошел в летчики, чтобы доказать себе и всем, что я не трус. Мне это необходимо было.

— Почему?

— Потому что до этого я жил в постоянном страхе — боялся отца. До того боялся, что в его присутствии начинал по-настоящему заикаться.

Саня удивилась, но сказала задумчиво:

— Я, наверно, вас понимаю. Я единственная дочь, но мы с матерью совершенно чужие. Она обывательница, бескрылая мещанка…

— У меня дело обстоит хуже. — Святополк криво усмехнулся. — Мой отец жандармский полковник. Из самых плохих: жестокий, бесчестный, безжалостный. В него даже стреляли. Гимназист стрелял — между прочим, мой одноклассник… И в доме у нас с такой ненавистью говорили о революции, о социал-демократах, что я еще мальчишкой решил: вырасту, стану революционером. Хотел сбежать из дому, да пороху не хватило. Поступил в университет. Там был, конечно, марксистский кружок, но из-за отца они от меня шарахались, как от заразного. И только когда началась война, я сумел переломить ход жизни.

Некоторое время они шли рядом в молчании. Потом Саня сказала с горечью:

— Зачем вы мне все это рассказали? Теперь между нами всегда будет стенка…

Святополк осторожно взял ее за локоть, по она высвободила руку.

— Я нарочно рассказал. Чтобы вы про меня все знали. Потому что… Потому что я люблю вас, Саня. И не хочу больше об этом молчать.

Он неожиданно повернул девушку к себе, крепко прижал к груди и стал целовать. Саня молча и отчаянно отбивалась. С грохотом покатились по земле ведерко, котелок.

Наконец девушке удалось вырваться. Запыхавшиеся, взъерошенные, они стояли и смотрели друг на друга. Потом Саня сказала прерывающимся от злости голосом: