Илья Рясной - Большая стрелка

Вместе с Гринбергом они начали открывать торговые точки в других областях — создавали сеть фирменных магазинов «Эльбрус». Естественно, в тех городах своя братва не дремала. И разборы не заставили себя ждать.

В Тверской области местная братва наехала на коммерсантов, когда еще только оформлялись регистрационные документы на магазин «Эльбрус». Бандиты действовали по правилам — пришли в офис, поинтересовались что и как, под кем лежит магазин, и сразу забили стрелку.

Стрелка состоялась тихим прозрачным вечерочком за дырявой оградой захиревшего тракторного парка, на фоне ржавых комбайнов и сенокосилок. Художник приехал один на скромной «Волге». Это стал его фирменный понт — появляться на старенькой машине, скромно одетым, не выпячивать челюсть, говорить спокойно, а когда слов не хватает — действовать сразу, без мата, ругани, пальцевания. И действовать по заранее продуманному в мелочах плану, предельно жестко.

Противная сторона, состоявшая из полутора десятков быков, прибыла на сияющем, с финтифлюшками и тонированными стеклами джипе — явно угнанном где-то в Европе и проданном за полцены, двух «девятках» и новенькой «БМВухе».

Художник вылез из машины, поежился. Местные несколько удивленно посмотрели на него — они привыкли, что стрелка должна быть стрелкой, чтобы народу было много, чтобы сверлили друг друга ненавидящими взорами, чтобы ненавязчиво угрожали, мерялись связями и, наконец, пришли бы к консенсусу или вцепились бы друг в друга.

Навстречу Художнику вышел лысоватый пузан, обильно разрисованный татуировками. Его пальцы были унизаны золотыми с бриллиантами перстнями — мода на этот прикид в Твери еще не прошла. Это был местный авторитет Тулуп.

— Здорово, братки, — Художник небрежно в приветствии махнул рукой, лениво зевнул и уставился на бугая.

— Здорово, коль не шутишь, — кивнул Тулуп. — Чего один ходишь по лесу? Не страшно?

Художник только пожал плечами.

Бугай ждал продолжения честного базара. Художник стоял, скучающе рассматривая его, и молчал.

— Глухонемой? — не выдержал бугай.

— Ты позвал, ты и говори. У меня к вам претензий нет.

— Зато у нас есть. Стекляшку поставили на нашей земле. Налоги не платите. Нехорошо.

— Кому нехорошо?

— Не по правилам.

— Вот что, Тулуп. Мы не фраера. Мы — порядочные люди. А люди людям работать не мешают.

— Не знаю, как у вас там, в Ахтумске. А у нас — поставил стекляшку — плати, хоть ты кто.

— И ты знаешь, кто мы?

— Знаю.

— Значит, плохо знаешь… Предложение одно — вы отваливаете, и мы больше друг друга не видим.

— Ну ты борзый.

Художник опять пожал плечами.

— Д как тебя сейчас в багажник? — осведомился Тулуп. — Да на базар настоящий, без дураков. А…

— Ты же взрослый человек, Тулуп. Двое детей, жена красавица.

— Ты чего, шкура? — подался вперед главарь.

— Сейчас школьный день заканчивается. Жена забирает из школы твоих сопляков… Ну а дальше, как вести себя будешь…

— Я тебя на куски казню, — прошипел Тулуп.

— Начинай, — усмехнулся Художник.

Тулуп прижмурился…

Художник знал, что у каждого человека есть слабые места. И знал, что каждую акцию надо готовить очень тщательно, узнавая все об объекте. Предводителю местной братвы было за сорок лет, и его слабость была в том, что он души не чаял в своих детях-близняшках и жене. Горилла, отвязанная и жестокая, с близкими он становился смирным и чувствовал себя виноватым. Художник считал, что такие кадры, как Тулуп, достойны презрения. Если занялся делами, у тебя не должно быть ахиллесовой пяты. И ты не должен быть привязан ни к кому. Привязанности гирями тянут к земле. Так, что можешь и не встать.

Практически у всех, с кем сталкивался Художник, семьи были той самой ахиллесовой пятой. И у братвы считалось недостойным вовлечение близких в разборки. Другое дело у лоха-коммерсанта взять в заложники ребенка — всегда пожалуйста. Но между своими так не принято. И не по высоким соображениям, а из вполне практических резонов — сегодня ты украл ребенка, завтра похитили твоего и искромсали на куски ржавыми ножами.

Художник же никогда не следовал никаким правилам.

— Теперь слушай меня. Нам ваш городишко дерьмовый нужен как прошлогодний град, — сказал Художник. — Нам вас тут теснить без интереса. Но и свое не отдадим. Хочешь войны… Так ведь мы не Красный Крест. Мы воюем по беспределу. И детские стоны нас не остановят. Не веришь — наведи справки…

— В машину его, — кивнул Тулуп своим бугаям.

Художник поднял руку. И один из бойцов тут же рухнул, схватившись за ногу.

Шайтан заблаговременно оборудовал огневую точку на дереве и замаскировался, как положено снайперу. Английская винтовка с пламегасителем и прибором бесшумной стрельбы стоила целое состояние.

Быки кинулись врассыпную, на ходу выдергивая стволы и озираясь. Они не знали, где затаилась смерть.

Тулуп стоял, набычившись. Художник даже не двинулся.

— Ну ты… — Тулуп не договорил.

— Я так думаю, вопрос мы порешили, — сказал Художник. — Магазин сгорит или хозяин ногу подвернет — вы теперь у нас страховое общество… Тулуп, не обостряй. И со стороны на разбор никого не зови. Нам никто не указ. Мы вон из Ахтумска Гарика Краснодарского поганой метлой вымели, а он не тебе чета, он коронованный. И пасть разинуть не успел. Так что дороже встанет. Лады?

Бушевала под толстой черепной коробкой Тулупа буря" метались черным ураганом противоречивые чувства — от порыва в злобе вцепиться, зубами и рвать этого хладнокровного да и до опасливого — забиться в щель и больше никогда не возникать на его пути.

— Без обид, Тулуп; — немножко сдал назад Художник. — Худой мир лучше доброй войны. Забыли раздор?

— Забыли, — процедил Тулуп.

— Вот и хорошо.

— Художник обернулся и пошел к «Волге», ощущая, как его затылок буравят ненавидящие взоры, и ожидая выстрела в спину. Всегда есть шанс нарваться на психов, на которых не действуют никакие доводы.

Он сел в машину и тронул ее. На шоссе прижал машину к обочине, остановил, оторвался от рулевого колеса. И провел ладонью по вспотевшему лбу, посмотрел на руки — они мелко дрожали.

Напряжение спадало. Оставалось чувство торжества и ликование. Он ощущал себя спортсменом, взявшим очередной рекорд. Крутизна хренова! Настропалились фраеров пугать, думают, им волк по зубам! Только зубки у них стертые!

Художник всегда испытывал пьянящую радость, когда ломал ситуацию, когда устанавливал власть своей воли. В этом был единственный смысл его жизни…

Еще в паре мест подобные выяснения отношений прошли вообще бесконфликтно. Обычно местные придерживались понятия — братва братве должна давать работать, лишь бы не хамели и шла хоть какая-то отстежка в местный общак — это долг чести.